ПРОЗА

Владимир Харченко

Молчун и Темнота

Каждое утро он открывает тяжелый люк наверху. И

сверху падает свет. Вниз. Серый пыльный свет.

Такой отвратительный шершавый свет. От него

першит в глазах. Он ломает мягкую темноту, гнет

ее, вырезает в ней квадратную дыру. Он мешает

мне думать. И больше всего мешает думать о

свете. Конечно же, об свете истинном, мягком как

темнота. А не о резком шершавом свете, который

падает вниз из люка, который открывает Он.

Я называю его Смотритель. Я могу называть его

как угодно. Я не могу обидеть его,— ведь я

Молчун. И лицо мое не говорит с ним. А он

пристально вглядывается в мое лицо, как будто

ждет. Ждет чего-то очень важного для себя. Ради

чего он и есть Смотритель. Во имя чего я и есть

Молчун.

Нас связывает этот свет. Нас связывает еще,

что-то важное, не дающее пошевельнутся мысли,

освободится от этого не воспоминаемого.

Освободиться и придумать новую реальность —

почему я нахожусь здесь, почему Смотритель

каждое утро открывает люк наверху, открывает и

роняет вниз свет. Но в памяти моей, в голове,

как и снаружи, за исключением этого серого

пыльного квадратного столба света — темнота. Как

нота, бархатная, органная, бессмысленная и

мягкая нота. Звучит темнота. Когда закрывается

люк. Или я, сливаясь с темнотой, начинаю

звучать, дополняя собой темноту. Мы обучаем друг

друга. Она меня мягкости, я ее звуку.

Когда наступает Темнота, наступает и время

Творения. У меня исчезают границы, и я могу

впустить мир внутрь себя. Я Молчун, я привык

беседовать сам с собой, подразумевая под

собой-собеседником весь остальной Мир. И когда я

открываю себя и впускаю его внутрь, я

окончательно уединяюсь. И мне не о чем говорить.

Даже вздыхаю. Так вздыхают, наверное, завершив

какое-нибудь важное дело, требующее особой

внимательности, например, когда необходимо

продеть солнце в игольное ушко. В пасмурный

день.

Когда я впускаю мир внутрь себя, я чувствую

прохладу. Как если выпьешь залпом бокал пива,

мягкого от пены. Или если путаешь свое

внутреннее и внешнее Я. И вместо того, чтобы

впустить мир в себя, выворачиваешься в мир

наизнанку, при этом ощущая его внутри.

Чулочная философия. Способность стать бесконечно

большим. Для поглощения Мира. Так и

представляется этикетка висящая где-нибудь

сбоку: “...для поглощения мира. Сорт 1”. И

бесконечную пыльную полку тоже легко

представить. В этом мире она, верно, играет роль

внемирия, некоего Аида, где мир не существует,

отсутствует и в наличии есть только два атрибута

бытия здесь — одиночество и темнота.

Впрочем, темнота и одиночество в моем мире,

который я ощущаю внутри себя, не есть синонимами

тоски и потерянности. Как я уже говорил, темнота

для меня это время творения, а одиночество,

стало быть, его вторая координата.

Итак, закрывается люк. Он падает, гильотинируя

свет, отсекая от него главное, то, без чего он

не возможен. И то, без чего невозможен в

последнее время и я. Теменем падаю в темноту.

Свет сворачивается наверху ужом. Оставаясь над

люком. И начинает звучать темнота. Как нота,

бархатная, органная, бессмысленная и мягкая

нота. Тема темноты.

Возможно это называют медитацией. Кто-то это

называет так. Кто-то считает это собственным

безумием и скрывает даже от себя самого. А может

это темнота считает меня своим безумием. И

поэтому скрывает меня.

Для меня уже давно не имеет никакого смысла

вопрос: почему я здесь. Возможно это темнота

дополнила меня до своего мягкого равнодушия.

Дополнила до знания Истины Настоящего, когда

Прошлое настолько суетливо и ложно, что им можно

пренебречь. Решая главное уравнение — уравнение

себя и мира.

Возможно, я когда-то обладал атрибутами иного

мира — именем, друзьями и любимой. У меня должно

быть был дом. Когда я сливался с темнотой и из

любопытства хотел представить себе свой дом, то

почему-то видел только злобно лающего пса. На

цепи. Конец которой уходил в туман. Где должно

быть и был мой дом. Который охранял пес.

Я равнодушно уходил оттуда. Точнее растворял

пса. В тумане. Объединяя его с невидимым мне

домом. Существующим в этом странном растворе

тумана. Я был подобен алхимику, который бросает

в котел в кипящую смесь, согласно рецепту

Великого Делания, то сушенную лапку лягушки, то

пса, то дом, то прошлую жизнь.

Я теперь умел строить из темноты. Когда я

растворялся в ней, я чувствовал ее плотность и

лепил из нее. Вначале это был свет. Тусклый

сиреневый свет. Должно быть от трения моих

пальцев о тьму. Он вспыхивал на моих пальцах,

рождал их призрачный контур, и движения пальцев

оставляли за собой дрожащие силуэты света.

Мягкого, как темнота. И это было хорошо.

Я учился лепить из света. Однажды я так увлекся

этим занятием, что даже не заметил как

Смотритель открыл люк. И только когда мне в

глаза ударил шершавый свет я опомнился. Я пришел

в себя (должно быть из тьмы), я как нашкодивший

пацан спрятал руки за спиной, стряхивая остатки

света в собственную тень. Я смотрел в глаза

Смотрителю, пытаясь определить — заметил ли он

что-нибудь. Но взгляд его был невыразителен, как

всегда. Он пусто смотрел вниз. В мой мир.

Смотрел, окруженный ореолом серого света.

Я отделял свет серый от своего света. Так

отмывают песок с живой плоти, вернувшись с

пляжа. Отделяют неодушевленное от живого. Мой

свет был продолжением меня. И я лепил из него

себя. Я уже умел растворятся в темноте. Я уже

научился лепить себя из света. Как это светло и

чисто — быть состоящим из света. Я мог заглянуть

внутрь себя, где был сиреневый свет и немного

щекотно.

И я задумал побег. Естественно не настоящий. Как

бежать к дому, которого нет? Наоборот,— теперь

темнота была моим домом, моей вселенной, моим

телом. Бежать отсюда? Я же не безумен, как

бежать от собственного тела? И даже Смотритель

со своим серым светом был необходимой составной

моего мира, должно быть как тусклый осенний

дождь. Да-да, являющий себя сверху, тоскливый

несильный дождь. В общем, я решил не то что бы

бежать — скорее развлечься. Показать Смотрителю,

кто здесь на самом деле Главный.

Показать ему, что это не он держит меня здесь

взаперти, а это я терплю его присутствие, лишь

потому, что я великодушен. Показать ему как я

велик, как я могу перевоплощаться. Как я могу

изменять себя. Сегодня я предстану перед ним

Невидимкой. Растворившись в темноте я не вольюсь

в свою форму обратно, когда он распахнет свой

люк.

Ах, как побледнеют его пальцы. Ах, как он будет

тупо ворочать своими очами. Смотри, Смотритель,

Смотри,— пропал Молчун, нет его! Я хихикал и

потирал свои руки и свет плавно струился между

пальцев.

Я представлял Смотрителя, его идиотский вид,

когда он, открыв люк, внезапно увидит, что меня

нет. Рухнет его стройный ежедневный Мир, где я

есть одним из кирпичей. Если для него так важно

ежедневно смотреть на меня, значит я зачем-то

нужен в этой схеме Я-люк-Смотритель.

И вот настал этот день. Я чувствовал себя просто

прелестно. Я плескался в темноте, растворялся в

ней, превращался в тугие ужи-потоки сиреневого

света и снова свивался, лаокоонился в мерцающее

таинственным светом тело. Медузой проплывал в

темноте, тая. Скользил, рассекая мерцанием

темноту, и мягко соединялась она воедино позади.

Близилось время побега в тьму. Я начал искрами

рассыпаться и гаснуть,— какое зрелище,— угли

костра в ветреной ночи, плюс море, светящееся в

августе, и при этом это ты, собственно ты,—

наблюдающий и искрящийся, растворяющийся в

мягкой темноте. Последней искрой блеснул. Затих.

Жду.

Заскрипел, отворяясь, люк. И сверху упал свет.

Серый свет в мягкую темноту моего мира. И

появился он. Он пристально, как всегда,

посмотрел вниз. Я предвкушал взрыв, я уже

ликовал... но на его лице не отразилось ничего

Он долго, так бессмысленно долго и пусто смотрел

вниз, пока я внезапно не понял: да, я не видим,

меня действительно нет!

но более печальным было понимание, что меня не

было и раньше.

2.05.98

ВЕРНУТЬСЯ

MAIN SITE: VAKH ONLINE