ПРОЗА

Владимир Харченко

Искусство не быть Магом...

Мир

изменился. Мир изменялся каждый раз, когда

Сергей занимался своими упражнениями. То ли

медитацией, то ли магией какой-то, не

вычитанной, не краденой, не фальшивой,—

собственной. Эта техника образовалась как-то

постепенно, с годами. Это были полуслова?

полузвуки, откуда-то из полусна, это были

движения рук, рождавшиеся самопроизвольно.

Пальцы двигались, как бы ощупывая каркас

будущего мира, еще не видимый, еще не рожденный,

пока лишь предполагаемый, который становился все

яснее и плотнее, как будто пальцы лепили его из

воздуха. Входя в это состояние, Сергей

постепенно погружался в некую тугую плотность

счастья, и, казалось, это его волны двигают

руки, плавно струясь между пальцев. Затем

гармония движения захлестывала все тело и не

хватало дыхания. И не было времени. И желания

вынырнуть.

Это было состояние, когда взглядом можно было

передвигать предметы. Это было чувство, когда

исчезали все чувства, или искажались, до полного

исчезновения Мира Привычного. Тогда взгляд

становился упругим и ощущал шероховатость или

матовую тяжесть предметов. А пальцы касались

пульсирующего, плотного в своей невидимости

Мира.

Мир изменялся каждый раз, когда Сергей

возвращался из этого состояния. Как будто он

возвращался не обратно, а в другие миры,

непривычные поначалу. Где существует другая

плотность, другое время, другие тела. И,

поначалу, у людей даже нет лиц. Потому, что лицо

это защита. Защита от других людей. И поэтому

оно направлено к людям. А пришедший из другого

мира пока еще не совсем человек, он еще не

опанцирился новым телом. И поэтому он видит

глубже поверхности лица. Направленного к людям.

А тот, кто возвращается, пока еще смотрит сбоку.

И люди выглядят жалко и беззащитно. И совсем не

похожи на людей, таких, какими они кажутся людям

и себе. В момент перехода, в момент своего

возвращения Сергей видел людей, лишенных

времени. Когда он увидел это первый раз, это

испугало его,— человек с мутным движением вместо

лица, человек несущий темную влажную смерть на

своем плече, человек идущий сквозь дерево. А на

самом деле, это была обыкновенная городская

улица, это была обыкновенная толпа.

Каждый раз, возвращаясь обратно, Сергей наступал

на собственное сердце. По крайней мере, он

чувствовал это болью. И старался вернуться,

ступая помягче. Чтобы вернуться.

— Какой смысл, Сереженька, в твоих походах?,— я

разлил остатки портвейна из первой бутылки по

нашим стаканам, и теперь сидел, пристально

вглядываясь в свой гранчак, как в хрустальный

шар, как будто именно от него ожидая ответа.

— Смысла нет, есть что-то другое, то ли знание

какое-то новое, то ли я сам, какой-то новый и

непривычный. Густой какой-то, плывущий. Мне

кажется то, что мы видим в нормальном, то есть

этом вашем мире, получает свою плотность и форму

благодаря времени. Звучит по-дурацки и мне это

трудно объяснить, но я так вижу. Когда я выхожу

за границу законов этого мира, он теряет форму и

время. А я могу течь. В общем, с точки зрения

современной науки и здравого смысла — чистейшей

воды шизофрения. Я поэтому никому про это и не

говорю. Скучно спорить. Вот даже сейчас, я тебе

это все рассказываю, а сам готов в любую секунду

соскочить с темы, списать все на пьяный базар.

— Да ладно! Я ж не конченый баран какой-то,

чтобы оспаривать, то, что ты видишь. На самом

деле это происходит, или это просто твои глюки,

для меня это не имеет никакого значения. В том

смысле, что в первом случае спорить глупо, во

втором — глупо вдвойне, и даже, насколько я

помню рекомендации психиатров, желательно в

данном случае со всем соглашаться и не будить в

тебе зверя.

— Вот-вот!,— Сергей улыбнулся и отхлебнул

портвейна,— А вообще это у тебя классная идея,

насчет портвешка, я уже лет пятнадцать, со

времен алкогольной молодости им не баловался.

Под него я тебе наизнанку вывернусь, в

словесно-душевным смысле, естественно. Так что,

задавай портвейну, наливай вопрос. Или, может, о

бабах?

— Позже. К этой теме мы еще вернемся, но позже.

А пока давай по порядку. С чего все началось?

— Наверное, со звезды. С упавшей звезды. Которая

свалилась в мой детский, старый патриархальный

одесский двор, по которому я прогуливался летним

вечером, не чувствуя груза своих лет, которых

мне тогда было то ли три, то ли чуть больше...

Звезда

свалилась неожиданно, как слава, черкнув по небу

бледным пером. Перед самой землей блеснула новой

монетой, и свалилась в заросли бурьяна у забора

в дальнем конце двора. Ошеломленный

нечеловеческим счастьем я стоял, ковыряя в носу,

не в силах сделать первый шаг к Чуду, лежащему в

бурьянах, должно быть совсем не горячему и

яркому, как бенгальский огонь.

Я оглянулся вокруг, двор был пуст, двор жил

своей обыденной скучной жизнью, жарил рыбу на

жарких кухнях, громко хохотал, подвизгивая, в

дворницкой, двор не заметил, как в него

свалилась самая настоящая сказка. Самая

настоящая, мохнатая, серебристая звезда

свалилась с самого настоящего неба. И это была

моя звезда. Потому что она упала исключительно

для меня, пролетев мимо тех, кто не верит, что

звезды иногда падают прямо в твой двор, чтобы ты

смог подойти к ней, взять ее в руки и потом... И

потом...

Дальше даже и не думалось. И не важно, в

принципе, для чего нужна была звезда,— чтобы

хранить ее среди своих сокровищ — стеклянных

шариков и шарикоподшипников или ходить с ней в

руке, освещая темный ночной двор, на зависть

местной пацанве,— все это было не важно, важно

было само существование Звезды. И я пошел в

дальний конец двора, туда, где в зарослях

летнего пыльного бурьяна лежала, ожидая меня,

звезда.

Я думаю, что вся моя история начинается именно с

этой точки. Вечернего одесского двора. Зарослей

бурьяна в его дальнем углу. Звезды, упавшей в

меня и бурьян. Наверное, это действительно очень

важно, если это самое первое мое воспоминание,

первое мое рассуждение, первый мой шаг к чуду.

Инициация, что ли.

— Погоди, постой. Ты с темы-то не сползай, давай

все-таки с твоей звездой разберемся. Была она

или нет. Как на духу. Померещилось по

малолетству, или ты все-таки в бурьяне метеорит

нашел?

— Ну, на самом деле, это не важно, с точки

зрения восточной философии. Помнишь у Фромма,

когда он описывает разницу восточного и

западного мировоззрений? Когда для западного

человека важно обладание предметом, а для

восточного достаточно его созерцания,— не

дословно, но что-то в этом роде. Да, так для

меня в принципе, уже самого чуда падения звезды

в мой собственный двор хватило бы с избытком, но

мне повезло больше. Эта короткая история имела

очень важное завершение.

Я пошел в сторону забора, в сторону бурьяна, в

котором ворочалась моя свежевыпавшая звезда,

ожидая меня. Я торопился, я боялся опоздать,—

звезда остынет, и в темноте тогда не сыщешь.

Я шагал по темному двору и сердце колотилось,

как будто хотело вырваться и, обгоняя меня,

полететь вперед, чтобы первым коснуться звезды,

должно быть очень похожей на сердце.

Бурьян был темен и скучен, он стоял, равнодушно

скрывая в себе тайну. То ли он не понимал этой

тайны, то ли наоборот, осознал ее, и был оттого

притворно безлик и молчалив. Я шел вдоль его

шершавой стены, касаясь листьев, вглядываясь в

глубину его тьмы. Пусто, пусто. Нашел! Мелькнула

искра, я нагнулся к ней не боясь обжечься,

звезда еще раз сверкнула в моей ладони... И

превратилась в осколок бутылочного стекла.

Мутный и пыльный. Окно квартиры на первом этаже

давало достаточно света, чтобы выяснить осколок

в моей руке.

Вот, казалось бы,— о горе, горе. Для многих

взрослых,— ах, очередной обман! Ах, я так верил,

а со мной так подло... А я не огорчился. Ни

тогда, ни сейчас! Я был рад за звезду, которая

осталась свободной. Я был рад, что видел ее

полет, что она сверкнула мне на прощанье, уходя

к себе домой. Вот, наверное, с той поры я тоже

все время возвращаюсь домой. В наш общий с ней

дом.

Сергей посмотрел на меня и постучал ногтем по

пустому стакану,— Думаешь, что вру, что на самом

деле плакал-рыдал, найдя осколок бутылки вместо

звезды?

Он с каким-то особенным вниманием,

соответствующим духу момента, смотрел, как я

наливаю портвейн в наши стаканы, как будто

слушал мой ответ в бульканьи вина, а может, в

этой зеленой портвейновой бутылке видел

завершение очередной временной петли. Петли,

которая не имеет завершения, и осколок,

найденный в одесском дворе, вполне может быть от

этой, недопитой еще бутылки. И, значит, звезда

еще летит.

Бутылка

блеснула в свете лампы и вернулась на стол,

изрядно опустевшая.

— Нет, знаешь, я,— вот лично я,— уточнил я,—

тебя понимаю. Это как бы и чудо и изнанка чуда.

Если ты на самом деле умеешь творить чудеса, то

у тебя в кармане всегда должен быть вот такой

бутылочный осколок. Для тех, кто в чудо не

верит. Потому что он весь изведется, но он

должен себе объяснить по простому твое чудо.

Объяснить твоим обманом, твоей ловкостью рук.

Хочешь сделать счастливым большинство людей,

покажи им этот осколок, когда совершишь чудо.

Иначе, они тебе этого не простят.

— Угу,— Сергей сидел сгорбившись, глядя в

сторону, отчего-то сразу какой-то опустевший,—

знаешь, как пальцы мои изрезаны были этим самым

условным осколком, когда я по наивности лет

людям чудеса демонстрировал. Ну, это я так,

образно говоря. Ладно, давай за чудо.

Мы чокнулись.

— Ты, в принципе, все правильно понял, с моей

звездой. Я тогда в один день два великих

открытия для себя совершил: о Чуде и об

Античуде. И одно не отрицает другого и не

дополняет, а просто они как-то сосуществуют. И

когда ты видишь иногда, как происходит что-то

необъяснимое, всегда рядом находится кто-то, кто

это легко объясняет, видев Чудо со спины, мягко

говоря, со стороны задницы. Вот эту задницу он и

объясняет, и осколки бутылочные мне под нос

сует. А я, кивая, соглашаюсь, что мне спорить —

я лицо видел. И оно не требует объяснения.

И еще, мне это осколок в детстве был, наверное,

как провокация. Желание поиска простого ответа.

Когда еще вопрос не ясен и не созрел, человек

норовит найти простой и незатейливый ответ. И

уже от него, от ответа, вопрос соответствующий

сочиняет и думает, что этот вопрос и был в

начале. Так умирают великие вопросы. Их человек

забивает уже известными ему ответами, как

бейсбольными битами. Хотя ответы совсем от

других вопросов.

Вот если бы я в детстве тогда подумал,— ах, так

это всего лишь осколочек, стеклышко. И нет

никаких звезд на самом деле,— я, наверное, сразу

бы умер. Во всяком случае, не родился бы я, тот

самый который вот сейчас. Так что, с днем

рожденьица, Сержинька, будь здоров.

Я согласно кивнул, и на обратном ходе головы

вкинул в топку портвейна. Синхронно с

именинником...

В тот вечер мы крепко напились. Под хороший

разговор да надкушенное яблоко, которое было

скорее условной, чем реальной закуской, ритуал

употребления которой состоял в поочередном

сжимании онной в руке, без всякого укушения,

после очередного возлияния, под формулу

заклинания-диптиха-диалога: хорроший портвешок,

— да и мы сами не плохи.

И разговор тек тепло и плавно как портвейн по

пищеводу, соединяя несоединимое, отмывая, как

золотые песчинки, какие-то давно забытые мысли и

слова, которые казались столь значительными

сейчас. В этот час, в этот момент, в этот

глоток.

Мы говорили о... О, как мы говорили обо всем,

чего только могло коснуться наше парящее

сознание. О бабах и о Боге и о тантрической

тропе, ведущей из точки б. в точку Б. О том, что

было на самом деле, и как оно было на самом

деле... И с точки зрения восточной философии. И

с точки зрения, расфокусированной портвейном и

тайным знанием.

В этот день я категорически решил стать

Учеником. Чтобы, конечно же, стать Магом.

ВЕРНУТЬСЯ

MAIN SITE: VAKH ONLINE