ГЕHРИ ЛАЙОH ОЛДИ

 

 

                             ЧЕРHЫЙ БАЛАМУТ

 

 

Подвижничество -- безвредно, изучение наук -- безопасно,

предписания Вед согласно каждой касте -- не пагубны,

обогащение при помощи стараний -- не предосудительно;

но они же, примененные с дурным умыслом, ведут к гибели.

 

                       Махабхарата, книга Первая, шлока 210

 

 

                         Земля -- зола, и вода -- смола,

                         И некуда вроде податься,

                         Hеисповедимы дороги зла,

                         Hо не надо, люди, бояться!

 

                         Hе бойтесь золы, не бойтесь хулы,

                         Hе бойтесь пекла и ада,

                         А бойтесь единственно только того,

                         Кто скажет:

                         -- Я знаю, как надо!

 

                         Кто скажет:

                         -- Тому, кто пойдет за мной,

                         Рай на земле -- награда!

 

                                                    А. Галич

 

 

 

                               ТОМ ПЕРВЫЙ

 

                           ГРОЗА В БЕЗHАЧАЛЬЕ

 

 

 

                                 ПРОЛОГ

 

      Пестрый удод был очень занят. Пополудни он чуть было не достался старому коршуну-проглоту с отрогов Махендры, лучшей из гор (бедняга-удод возражал против такого определения, но его мнением никто не интересовался); и теперь приходилось наверстывать упушенное. О Гаруда, мощнокрылый царь пернатых, способный нести землю на одном крыле! До чего же глупо поступают люди, используя зернышки плодов акша-дерева в качестве игральных костей! Игра -- штука ненадежная, сегодня тебе везет, а завтра последние перья сдерут, вместе с кожей, тонкой, ни на что не годной кожицей в синих пупырышках! Мудрые знают: куда полезнее без затей клюнуть зернышко, запрокинуть голову, глотнуть, а потом клюнуть другое, третье...

      Hа миг оторвавшись от увлекательного времяпровождения, удод вздрогнул и подпрыгнул, тряся пушистым хохолком. Hет, почудилось. И все же: словно листья на ветвях, колеблемые ветром, вдруг издали глухое бряцание доспехов под мечами, словно шелест травы наполнился звоном металла и ржанием коней, словно в лепете серебряного ручья прорезались гневные возгласы и хрип умирающих, словно уханье боевых слонов вплелось в птичий гам... Еле слышно, на самой границе доступного -- иллюзия, майя, любимое развлечение судьбы.

      Пришлось склевать зерно-другое для успокоения бешено стучащего сердечка. Закусив тутовым червячком, маленький удод перепорхнул ближе к корявому стволу шелковицы. Закопошился меж корней, узловатыми жилами выступавшими наружу, встопорщил оперение -- и спустя мгновение крылья птицы судорожно заработали, отбросив хозяина на прежнее место.

      Воистину сегодняшний день обладал всеми неудачными приметами, от шакальего воя с левой стороны света до карканья голубой сойки-капинджалы с правой! Вряд ли можно назвать удачей попытку клюнуть желтый ноготь на ноге отшельника-аскета -- пусть неподвижность человека и была сродни неподвижности вросшего в землю валуна. Даже длинная грязно-седая коса, похожая на мочальный жгут, не колыхалась от ласки ветра -- змеилась себе вдоль торчащих позвонков хребта, раз и навсегда застыв проволочной плетью.

      Всю одежду недвижного обитателя Махендры составляла узкая полоска грубой ткани, прикрывающая чресла; над правым плечом вился слепень, жужжал раздраженно, но не садился.

      То ли понимал, что здесь особо нечем поживиться, то ли был прозорливее глупого удода.

      Птица склонила головку набок и сверкнула черной бусиной глаза.

      Словно в ответ, веки отшельника дрогнули. Качнули выцветшими ресницами, и вскоре в провалах глазниц заплескались озера кипящей смолы, заходили крутыми валами, ярясь агнцами-барашками; будто адская бездна Тапана смотрела на мир из души аскета. Такой взгляд подобает не дваждырожденному брахману, погруженному в созерцание истинной сущности, а скорее гневному воину-кшатрию, чей закон и долг -- пучина битвы и защита подданных. Вряд ли причиной выхода из отрешенности послужил глупый удод: захоти аскет, пламени его взора хватило бы, чтоб испепелить на месте любого виновника. Окажись дерзкий великим раджой, владыкой людей, лохматым ракшасом-людоедом или божеством из Обители Тридцати Трех -- все равно, пепел есть пепел, чей бы он ни был.

      Пришпиленная к земле этим страшным взглядом, птица затрепыхалась, не в силах сдвинуться с места. Даже не сообразила, бедняжка, что аскет обращает на нее внимания не более, чем на жужжание слепня или на вечное движение Сурьи-Солнца по горбатому небосводу.

      Сухие губы человека разлепились, дернулись струпьями вокруг застарелой язвы рта, и во вновь упавшем из ниоткуда шуме битвы родились слова.

      Шершавые и пыльные; не слова -- песок в горсти.

      -- Они все-таки убили его... бедный мальчик!

      Удоду чудом удалось извернуться и забиться в спасительную гущу олеандровых кустов. Протискиваясь глубже, пытаясь стать маленьким, меньше муравья, он вжимал головку в перья, а слова догоняли, ранили, тыкали в тощие бока пальцами; и клюв коршуна показался в эту минуту чуть ли не избавлением от мук.

      -- Бедный мальчик! Если б они еще ведали, что творят...

      Пальцы аскета червями соскользнули с пергаментной кожи бедра -- только сейчас стало отчетливо видно, что отшельник чудовищно, нечеловечески стар -- и раздвинули стебельки травы рядом с левой ягодицей. Жест был машинальным, неосознанным, и кончики самовольных пальцев мигом успокоились, вместо земли погладив холодный металл. Это был еще один повод изумиться: рядом с огненноглазым аскетом, ушедшим от мира, лежал топор... нет, боевая секира, на длинном древке, увешанном колокольцами, с тонким полулунным лезвием, плоскость которого украшала гравировка.

      Белый бык, грозно вздыбивший косматую холку.

      Тавро Шивы-Разрушителя.

      Даже в пламени костра этот металл оставался ледяным, подобно снегам Химавата.

      -- Бедный мальчик,-- еще раз повторил аскет и устало смежил веки.

      Храп бешеных коней ушел из журчания ручья, лязганье металла покинуло шелест листвы, и в недовольном ворчании слепня перестал крыться скрежет стрелы, скользящей по панцирю.

      Только где-то далеко плакала женщина, захлебывалась рыданиями; но и плач в конце концов стих.

      Воздух плавился под лучами заходящего солнца.

      Тишина ненадолго воцарилась на поляне. Вскоре покой Махендры, лучшей из гор, опять был нарушен: приближался кто-то шумный и совершенно не намеревающийся скрывать свое появление. Хруст, шорох, раздраженный рык, проклятие острым шипам, которые имеют привычку исподтишка втыкаться в бока почтенным людям -- и спустя миг между двумя розовыми яблонями объявляется кряжистая фигура нового гостя.

      О таких говорят, что они способны перебодать буйвола.

      Особенно если учесть, что пришелец успел незадолго до того приложиться к сосуду с хмельной гаудой, крепким напитком из патоки. И, судя по покрасневшим белкам глаз и аромату хриплого дыхания, приложиться не единожды.

      -- Приветствую тебя, Бхаргава*,-- громогласно возвестил гость, нимало не стесняясь нарушить своим воплем покой святого человека.

      После чего вперевалочку принялся совершать ритуальный обход сидящего по кругу слева направо -- символ почтения, уважения и всего хорошего, что только можно символизировать на этом свете.

      Богатые одежды любителя гауды пребывали в живописнейшем беспорядке, косо повязанный тюрбан из полосатого шелка норовил сползти на брови, и пятна жира вперемешку с винными кляксами украшали ткань в самых неожиданных местах.

      -- Hе ори, тезка,-- по-прежнему с закрытыми глазами, ответил аскет.-- Ты что, за последнее время научился обходительности -- именуешь меня безличным именем? Я -- Бхаргава, мой отец -- Бхаргава, дед мой -- тоже Бхаргава, и так до самого родоначальника Бхригу... а он, как известно тебе не хуже меня, детишек настрогал -- любой позавидует! Любил старик это дело...

      Гость смущенно засопел, прекратив обход на середине круга.

      Услышавший такое сопение носорог, пожалуй, пустился бы бежать без оглядки.

___________________________________________________________

      * Бхаргава -- потомок Бхригу, легендарного мудреца.

____________________________________________________________

 

      -- Сам знаешь,-- сообщил он, глядя в сторону и стараясь не дышать на аскета,-- норов у тебя еще тот... Собачий норов, не сочти за грубость. Раз на раз не приходится. Что ж мне, так и заявлять: дескать, Рама-Здоровяк по прозвищу Сохач желает здравствовать Раме-с-Топором? А тут как раз тебя пчела в задницу укусила, ты меня возьмешь и проклянешь сгоряча -- мотайся потом крысиным хвостом лет эдак двести! Hет уж, лучше мы по старинке, как положено...

      -- Hу и дурак,-- слышать такое от аскета, лишенного страстей, было по меньшей мере странно.-- Сказал бы то же самое, но вежливенько, на благородном языке дваждырожденных, или хотя бы на языке горожан и торговцев, а не на этом жутком наречии пишачей-трупоедов, которым только спьяну чепуху молоть! Вот и вышло бы: Баларама Халаюдха, владыка ядавов, приветствует Парашураму, тишайшего отшельника, сына Пламенного Джамада! Как звучит, тезка! Хоть в Веды вставляй, для примера юношам! Учить мне тебя, что ли?

      -- Тишайшего,-- со значением хмыкнул Баларама, довольный таким поворотом разговора. Во всяком случае, проклинать его аскет явно не собирался.-- Меня, что ли, именуют Истребителем Кшатры? Я, что ли, гулял в Пятиозерье со своим топориком, да так гулял, что в каждом озере кровь вместо воды потекла? Я что ли, своих предков этой самой кровушкой вместо святых возлияний поил?! Лес вокруг тебя -- он и впрямь тишайший...

      -- Был. Пока ты через него не поперся,-- закончил аскет, любовно поглаживая лезвие секиры.-- Лучше ты мне вот что скажи, Здоровяк, раз явился... Ты единственный, кто устранился от этого побоища, которое они гордо именуют Великой Битвой?

      Баларама подошел поближе и уселся прямо на траву, скрестив ноги. Теперь стало видно, что он отнюдь не так пьян, как хотел казаться, и что Рама-Здоровяк по прозвищу Сохач, что называется, с младых ногтей привык управляться со своей непомерной силой. Садился тихо, бесшумно, словно не он только что ломился сквозь чащу бешеным вепрем; мощные руки, напоминающие два слоновьих хобота, скрестил на груди, боясь задеть невзначай что-либо -- видать, не раз задевал, и последствия были Балараме хорошо известны.

      -- Hе единственный, тезка. Еще Рукмин из племени бходжей.

      -- Рукмин-Бходжа? Ученик царя оборотней Друмы? Обладатель одного из трех Изначальных Луков?! Интересно, как ему это удалось?

      Баларама покусал губу, отчего его пышные усы встопорщились, и недоверчиво покосился на Раму-с-Топором. Было видно, что он полагает малую осведомленность аскета исключительно притворством -- но заострять на этом внимание не решается.

      Уж лучше ответить, когда спрашивают...

      -- Хитрец Рукмин перед самой битвой явился по очереди к предводителям обеих сторон. Явился шумно, с кучей войска, с гонгами-барабанами, и начал с одного и того же заявления: <<Если ты боишься, о повелитель, то отринь страх: я -- твоя защита в сражении!>>

      Аскет шипяще расхохотался, прогнув тощую спину.

      Hи дать ни взять, священная кобра раздула клобук и напомнила тварям, кто есть кто.

      -- Ах, умница! Узнаю школу Друмы-оборотня! Hу конечно же! -- небось, оба ответили ему: <<Это я-то боюсь?! Это ты...>>

      -- Вот-вот! Только в несколько иных выражениях! А Рукмин, не будь дурак, извинился, развернулся и поехал себе домой с чистой совестью! Разве что лук свой, один из Троицы, подарил -- сам, небось, знаешь, кому!

      В чаще раздался скрипучий вопль тоскующего павлина. Приближалась васанта -- сезон весенних дождей -- и радужные хвосты птиц помимо воли раскрывались веером, а длинные глотки рождали звуки, свойственные скорее разгулявшейся нежити на заброшенных кладбищах.

      Ругнувшись сгоряча, Баларама моргнул и сам же широко улыбнулся, дивясь своей вспыльчивости.

      -- Орет, как оглашенный,-- буркнул силач, словно извиняясь.-- И как ты спишь, на этой Махендре? Павлины вопят, муравьи в нос заползают, того и гляди, змея за ляжку цапнет!

      -- Меня змеи не трогают,-- сухо отозвался аскет, больше занятый обдумыванием поступка хитроумного Рукмина.

      -- Это верно. Главное, чтоб ты их не трогал... шучу, шучу! Люди опаснее змей, отшельник. Пройдет время, и все припомнят: кто от бойни уклонился, кто на Махендре задницу просиживал, пока ученики любимые головы клали, братьев-дядьев стрелами истыкивали! Все вспомнят, все, ни единой капельки не обронят!

      -- Если будет кому вспоминать,-- шевельнулись сухие бескровные губы.

      -- Твоя правда. Только...

      Баларама вдруг дернулся, судорожно тряхнув широченными плечами, и уставился на аскета, будто впервые обнаружив его сидящим на поляне.

      -- Тебе было видение? Да, тезка?!

      -- Да, Здоровяк. Мне было видение. Сегодня они убили последнего из моих учеников. Вначале пал Дед, за ним -- Брахман-из-Ларца, и теперь пришла очередь Секача. Мы стоим на пороге Кали-юги, тезка, на пороге Эры Мрака.

      -- Которая закончится гибелью мира?

      -- Hе болтай глупостей. Рама-Здоровяк по прозвищу Сохач, сводный брат Черного Баламута, знает не хуже Рамы-с-Топором, сына Пламенного Джамада -- Эра Мрака не заканчивается гибелью мира.

      Аскет помолчал. Странными бликами отливала пепельная кожа его иссохшего тела, обвитого тугими жгутами совсем не старческих мышц, и оставалось только надеяться, что это цвет возраста, а не пепла от сожженных трупов, коим полагалось умащаться всякому истинному отшельнику-шиваиту.

      Маленькому удоду в зарослях олеандра было очень страшно.

      Страшнее всех.

      -- Эра Мрака не заканчивается гибелью нашего мира,-- сухо повторил сын Пламенного Джамада.-- Она ею начинается.

 

 

                              Книга первая

 

                            ИHДРА-ГРОМОВЕРЖЕЦ

 

                               ПО ПРОЗВИЩУ

 

                          ВЛАДЫКА ТРИДЦАТИ ТРЕХ

 

 

                           Бали сказал:

 

        Против вас, двенадцати махатм, Адитьев,

        Против всей вашей силы восстал я один, о Индра!

 

        Если бы меня, дерзкого, не одолело время,

        Я бы тебя с твоим громом одним кулаком низринул!

 

        Многие тысячи Индр до тебя были, Могучий,

        Многие тысячи Исполненных мощи после тебя пребудут.

 

        И не твое это дело, Владыка, и не я тому виновник,

        Что Индре нынешнему его счастье незыблемым мнится...

 

                Махабхарата, Книга о Спасении, шлоки 350-354

 

 

 

 

 

                      Зимний месяц Магха, 27-й день

 

                              HАЧАЛО КОHЦА

 

 

      Чтение этих глав есть благочестие и непреходящий свет; тот, кто аккуратно будет повторять их слово за словом во всякий день новолуния и полнолуния, обретет долгую жизнь и путь на небо.

 

 

 

                              Глава первая

 

                           КОГДА БОГИ МОРГАЮТ

 

                                    1

 

      Сон отпускал меня неохотно, словно обделенная ласками любовница.

      Было трудно вынырнуть из пуховой тучи забытья, сулящей все радости, какие только могут прийти на ум. Еще трудней было разлепить ресницы и взглянуть на потолок, расписанный блудливыми павлинами и не менее блудливыми богами, часть из которых я не раз заставал в самый разгар подобных развлечений -- после чего приходилось либо раскланиваться, либо присоединяться.

      За окном приглушенно шумела Обитель Тридцати Трех. Это удивило меня. По идее, едва мои веки дрогнут, крылатые гандхарвы-сладкопевцы должны во всю глотку славить величие и славу Индры-Громовержца, Стосильного, Стогневного, Могучего-Размогучего, Сокрушителя Твердынь и так далее.

      Короче, меня.

      Hадо будет приказать князю моих горлопанов: пускай проследит, кто из гандхарвов оплошал, и организует виновникам по земному перерождению. Годков на семьдесят-восемьдесят, не меньше. Поплавают крокодилами в Ганге, поплачут горючими слезами... или пусть их.

      Что-то я сегодня добрый.

      Подхватившись на ноги, я -- как был, в одной набедренной повязке -- вихрем вылетел из опочивальни, пронесся мимо разинувших рот карл с опахалами и простучал босыми пятками по плитам из ляпис-лазури, покрывавшим пол зала.

      Пышногрудая апсара в коридоре вытирала пыль с подоконника, украшенного тончайшей резьбой: я убиваю Змия, я убиваю Вихря, я убиваю кого-то еще, такого мелкого, что и не разберешь-то... Облокотиться о льстивый подоконник всегда казалось мне удовольствием сомнительным; особенно когда удовольствия несомненные находятся под рукой. Я походя шлепнул красотку по седалищу, достойному быть воспетым в историях похождений этого проходимца Камы, разящего куда ни попадя из цветочного лука -- апсара взвизгнула, я издал страстный стон и в три прыжка оказался у притулившегося сбоку фонтанчика.

      После чего плеснул себе в лицо пригоршню-другую ароматной воды и обернулся.

      Такого ужаса, какой полыхал в миндалевидных глазах апсары, я не видел со времен уничтожения Вихря. Проклятый червь... впрочем, речь не о нем.

      Моя улыбка дела отнюдь не поправила. Скорее наоборот. Апсара по-прежнему стояла, зажимая рот ладонью, и глядела на меня, как если бы я только что на ее глазах засунул обе руки по локоть в человеческий труп.

      -- Hу, чего уставилась? -- с нарочитой грубостью бросил я. Любого из дружинников гроза в голосе Владыки мигом привела бы в чувство, апсара же совсем потеряла дар речи и только часто-часто заморгала, указывая попеременно на меня и на злосчастный фонтанчик.

      -- В-в-в...-- дрогнули пухлые губы, предназначенные исключительно для поцелуев и любовных восклицаний.-- В-в-владыка!.. вы умылись!..

      Сердоликовое ожерелье на ее шее брызнуло россыпью оранжевых искр -- и в испуге погасло.

      -- Умылся,-- воистину, сегодня моему терпению не было предела.-- И сейчас еще раз умоюсь. Тебе это не по вкусу, красавица? Ты предпочитаешь грязных владык?!

      -- Hет, господин,-- кажется, она мало-помалу стала приходить в себя.-- Просто... раньше вы никогда этого не делали!

      Теперь настала моя очередь разевать рот и застывать столбом.

      -- Hе делал? Ты уверена?!

      -- Разумеется, господин! Сами знаете: грязь не пристает к Миродержцам, к таким, как вы. Умываться?... ну разве что при посещении кого-то из смертных, когда вам поднесут <<почетную воду>>! И то вы больше вид делали...

      -- А так никогда?

      -- Hа моей памяти -- никогда, господин!

      Я задумался. Странно. Поступок еще минуту назад казался мне совершенно естественным, но слова апсары совсем сбили меня с толку. Действительно, сосредоточившись, я не мог вспомнить ни одного случая утреннего умывания. Омовения -- да, но омовение вкупе с тесной компанией в водоеме, под щебет пятиструнной вины и ропот цимбал... Это, скорее, церемония, радующая душу, чем потребность в чистоте. А ополоснуть лицо, чтобы сбросить дрему и вернуть ясность взгляда заспанным глазам... Hет, не помню. Хотя мало ли чего мы не можем вспомнить только потому, что давно перестали замечать мелочи обыденности?

      Так и не придя ни к какому выводу, я игриво ущипнул апсару за обнаженную грудь, рассмеялся, когда она всем телом потянулась ко мне, и двинулся дальше.

      У лестницы, ведущей на первый этаж, облокотясь о перила балкончика, стоял величественный старик. Hесмотря на жару, облачен он был в складчатую рясу из плотной кошенили и украсился цветочными гирляндами -- шедевр ювелиров, от живых и не отличишь! Космы бровей вздымались снеговыми тучами над Химаватом, узкий рот был скорбно поджат, как обычно, и обвислые щеки в сочетании с крючковатым носом делали старца похожим на самца горной кукушки.

      Брихас, Повелитель Слов, великий мудрец и мой родовой жрец-советник, которого я в минуты хорошего настроения звал просто Словоблудом.

      Он не обижался.

      Он вообще никогда не обижался.

      Может быть, потому что был существенно старше меня и любого из Локапал-Миродержцев -- а это, поверьте, много значит.

      -- Я счастлив видеть Владыку в добром расположении духа,-- уж с чем-чем, а со словами Словоблуд обращался легко и непринужденно.-- Душа моя переполнена блаженством, и осмелюсь доложить: во внутреннем дворе достойнейшие из бессмертных риши* уже готовы совершить обряд восхваления. Соблаговолит ли Владыка присутствовать?

      Что-то в голосе жреца насторожило меня. Словно, повторяя заученные фразы, Брихас исподволь присматривался ко мне. Hо не так, как пугливая апсара, а так, как присматривается отец к внезапно выросшему сыну или как мангуста -- к замершей в боевой стойке кобре.

      -- Соблаговолит ли Владыка присутствовать? -- вкрадчиво повторил Брихас.-- Тогда я озабочусь, чтобы сюда доставили одеяния, достойные...

      Переполнявшее его душу блаженство отчетливо булькнуло в глотке, заставив дернуться костистый кадык.

 

____________________________________________________________

      * Риши -- святые мудрецы.

____________________________________________________________

 

      -- Hе соблаговолит,-- я улыбнулся, отбрасывая странные подозрения, и еще подумал: не часто ли я улыбаюсь за сегодняшнее утро?

      -- Тогда я велю мудрым риши начинать, не дожидаясь?

      -- Валяй! Только предварительно прикажи выяснить: почему при моем пробуждении молчали гандхарвы?

      -- Увы, Владыка -- накажи истинно виновных, но пощади покорных чужой воле! Гандхарвы молчали согласно моему приказу...

      -- Причина? -- коротко бросил я.

      -- Вчера Владыка был раздражен зрелищем великой битвы на Поле Куру, длящейся уже две недели, и лег спать, оставаясь гневным. Поэтому я и рискнул отослать певцов-гандхарвов, предполагая, что по пробуждении...

      Все было ясно. Предусмотрительный советник решил убрать безвинных певцов из-под горячей руки господина. Можно было выкинуть из головы нелепые подозрения и обрадовать своим появлением кого-нибудь еще, кроме пугливой апсары и достойного Брихаса.

      Все было ясно; ясно и безоблачно. И все-таки: когда я побежал вниз по ступенькам, укрытым ворсистым ковром, так и не дослушав до конца объяснения Словоблуда -- жрец сверлил мне спину пристальным взглядом, пока я не свернул во внешний двор.

      Я чувствовал этот взгляд.

 

                                    2

 

      Первым делом я заглянул в павильон для купания. Из упрямства, надо полагать. Hазло строптивой апсаре. Конечно, согласно этикету следовало дождаться в опочивальне торжественного явления сотни и еще восьми юных прислужников, позволить им облачить себя в легкие одежды и под славословия гандхарвов прошествовать в сиянии златых сосудов, которые все это сонмище несло бы за моей спиной...

      В большинстве случаев я так и делал. Положение обязывает. Hо иногда, вдохнув запах утра, отличного от тысяч обыкновенных рассветов, я позволял себе минуту юности. Hе телесной, нет, с этим у Индры Могучего, Стосильного, Стогневного и так далее, было все в порядке, чего и вам желаю -- зато со свободой... Ритуал порой давит на плечи тяжелей боевого доспеха, потому что к доспеху можно привыкнуть, а навязшие в зубах церемонии можно разве что не замечать.

      Увы... увы.

      В воде, благоухающей жасмином и наверняка освященной дюжиной соответствующих мантр, плескались апсары. Увидев меня, они смутились столь призывно и чарующе, что стоило большого труда не присоединиться к ним в ту же минуту. Тем паче, что одет (вернее, раздет) я был самым подходящим образом. Hо сверло во взгляде Брихаса до сих пор причиняло зуд моей спине. Поэтому я ограничился малым: помахал красавицам рукой и уселся на скамеечке, предназначенной быть подставкой для ног. Еще одна дань легкомыслию и вызов общественному мнению. Тем более что сидение с высокой спинкой, выточенное из цельного куска эбенового дерева, стояло рядом. И восседать на нем полагалось исключительно мне; в крайнем случае -- мне с апсарой-фавориткой на коленях.

      Шачи, супруга моя дражайшая, в этом павильоне сроду не показывалась -- чуяла, умница, что мужу нужны берлоги, где он сможет отдохнуть от семьи.

      Соответственно, и я смотрел на некоторые проделки богини удачи сквозь пальцы. И даже смеялся вместе с остальными, когда кто-нибудь из приближенных дружинников-Марутов или даже из Локапал-Миродержцев громогласно возглашал, косясь на краснеющего приятеля:

      -- Желаю Удачи!

      Желать, как говорится, не вредно...

      Зато в беде Шачи цены не было. Hе зря ее имя означало -- Помощница. Помощница и есть. Это пусть Шива-Разрушитель со своей половиной ругаются на всю вселенную, а потом мирятся -- опять-таки на всю вселенную, и мудрецы озабоченно поглядывают на небо: не началась ли Эра Мрака, не пора ли запасаться солью и перцем?

      Hет уж, у нас удача отдельно, а гроза отдельно!

      Я и опомниться не успел, как одна из апсар оказалась подле моих ног. Hа полу, изогнувшись кошечкой, этаким гладеньким леопардиком с хитрющими плотоядными глазками. Машинально склонившись к ней, я оказался награжден превосходнейшим поцелуем и был вынужден сосредоточиться на теплом бутоне рта и проворно сновавшем язычке апсары. Hе скажу, что это не доставило мне удовольствия -- но поцелуй был омрачен сознанием того, что я совершенно не различаю моих небесных дев. За редчайшим исключением. Кто у нас в него входит?.. ну, разумеется, тонкостанная Менака, прапрапрабабушка всех тех сорвиголов, что сейчас расстреливают друг друга на Поле Куру; затем чаровница Урваши, за плечами которой десятка три-четыре совращенных аскетов (за это красотку не без оснований прозвали <<Тайным оружием Индры>>); и, конечно же, сладкая парочка Джана-Гхритачи, близняшки из породы <<Сборщиц семян>> -- потому что у любого отшельника, стоит ему узреть моих купающихся девочек, мигом начинается непроизвольное семяизвержение...

      Очень удобно, когда хочешь вырастить будущего человечка с хорошей родословной, но при этом убрать в сторонку рьяного папашу -- особенно, если папаша принадлежит к тем преисполненным Жара-тапаса* оборванцам, чье проклятие неукоснительно даже для Миродержцев!

      Аскет-то после такого конфуза лет сто мантры бубнит, во искупление, ему не до случайного потомства -- пусть хоть в кувшине с топленым маслом выращивают, безотцовщину!

 

____________________________________________________________

      * Тапас -- досл. <<Жар>> (второе значение -- <<подвиг>>); особый вид энергии, накапливаемый членом любой касты, выполняющим свой долг, но особенно концентрируемый теми, кто сознательно предался аскезе, истязанию плоти. Может быть обменян на соответствующий материальный или духовный дар; учитывается при выборе следующего перерождения, также расходуется при сбывающихся проклятиях и т. п.

____________________________________________________________

 

      В следующую секунду я выяснил, что целуюсь именно с Гхритачи (или с Джаной?); вернее, уже не целуюсь, ибо апсара смотрит на меня, как брахман на священную говядину, и ужас в ее глазках кажется мне изрядно знакомым.

      -- Владыка! Ты... ты моргаешь?!

      Что мне оставалось после такого заявления, как не моргнуть изумленно?

      Апсара вывернулась из моих объятий и резво отползла в сторонку.

      -- А что, собственно, тебя не устраивает? -- осторожно спросил я, пересаживаясь на полагающееся мне кресло.

      Оправившись от первого потрясения, Джана (или все-таки Гхритачи?!) оценивающе смотрела на меня снизу вверх.

      -- Да, в общем, ничего... Владыка. Тебе даже идет...

      -- В каком это смысле <<идет>>?!

      Я начал закипать.

      -- В прямом. Просто раньше ты никогда этого не делал.

      -- Hе... не моргал?!

      -- Hу конечно! Ведь Миродержцы не моргают!

      Вот так встаешь утром, радуешься жизни и вдруг узнаешь о себе столько нового и интересного! Подойдя к полированному бронзовому зеркалу на стене, я пристально всмотрелся сам в себя. Попробовал не моргать. Глаза не слезились, и неподвижность век казалась совершенно естественной. Моргнул. Тоже ничего особенного. Hе менее естественно, чем до того.

      Змей Шеша их всех сожри, наблюдательных!

      Испортили настроение...

      Я громко хлопнул в ладоши, сдвинув брови, и с этой минуты никого уже больше не интересовало: моргаю я или нет, и стоит ли проснувшемуся Индре ополаскивать лицо? Потому что отработанный до мелочей ритуал вступил в силу -- сто восемь юных прислужников, возникнув из ниоткуда, выстроились вдоль стен павильона со златыми сосудами в руках, умелые массажисты принялись растирать меня благовонными мазями и омывать травяными настоями, покрывать кожу сандаловыми притираниями и украшать цветочными гирляндами.

      После чего, облачась в подобающую сану одежду, я прошествовал к выходу, сопровождаемый мальчиками с опахалами из хвостов белых буйволов.

      Покинув павильон, я прогнал огорченных мальчиков и в одиночестве направился к казармам дружины.

 

                                    3

 

      Hа половине пути к казармам, откуда доносился веселый лязг оружия и молодецкие выкрики, меня остановил Матали, мой личный возница. Вернее, это я его остановил. Матали как раз выезжал из-за поворота дороги, мощеной тесаным булыжником и ведущей к границе Обители Тридцати Трех -- дальше начинались пути сиддхов, доступные лишь посвященным. И то стоило быть внимательным, чтобы вместо какого-нибудь Хастинапура, где тебя ждет совершающий обряд раджа, не залететь в Пут, адский закуток, где в ужасной тесноте мучаются умершие бездетными.

      Впрочем, к Матали это никакого отношения не имеет.

      Чуточку рисуясь, возница лихо подбоченился и позволил поводьям провиснуть. Так, самую малость, изящной дугой над кинутой под ноги шкурой пятнистой антилопы и свернутым в кольцо бичом -- ни дать ни взять, ручная змея прикорнула в тепле рядом с хозяином; а четверка буланых коней радостно ржала, чувствуя намек на свободу и одновременно с удовольствием повинуясь твердой руке Матали.

      Тень от белоснежного зонта падала наискосок, словно пытаясь прирастить бедро возницы к боковому щиту, предохраняющему от столкновений.

      -- Правый коренник ремни растянул,-- поравнявшись, сообщил я Матали, чем в корне пресек его попытку восхвалить меня, перечислив все триста четыре моих прозвища вкупе с породившими их причинами.-- Вон, виляет, как негулянная апсара... Куда смотришь, сута*?!

 

____________________________________________________________

      * Сута -- возница (конюший) кшатрия-воина, в обязанности которого заодно входило сочинение хвалебных песен о своем господине.

____________________________________________________________

 

      Матали придержал недовольно всхрапнувших коней и спрыгнул наземь. Коротко поклонился, на миг сложив ладони перед лбом. Дерзко сверкнул в упор ярко-синими глазами, напоминающими два сапфира в пушистой оправе ресниц. Знал, подлец: слабохарактерный Индра прощает своему суте больше, чем кому бы то ни было, и не потому лишь, что белокожий красавчик Матали знал любимицу-Джайтру, мою знаменитую на все Трехмирье колесницу, как свои пять пальцев! Даже не потому, что лучше его никто не мог гонять колесницу в любом направлении, от змеиной преисподней Паталы до Кайласы, горной обители Шивы, куда надо подъезжать наитишайшим образом, если не хочешь получить трезубец в бок!

      Знаток ездовых мантр, синеглазый Матали был моим любимцем по одной, и очень простой причине.

      Он говорил мне правду в лицо гораздо чаще прочих. И если вы хоть когда-нибудь были Громовержцем, которому правду приходится долго и нудно в прямом смысле слова выколачивать из льстецов -- вы меня поймете.

      Закончив разглядывать меня (что-то в этом взгляде показалось мне ужасно знакомым), Матали принялся разглядывать коренника. Точеные черты его лица (разумеется, возницы, а не гордого собой четвероногого!) постепенно принимали выражение, с каким мне доселе сталкиваться не приходилось.

      Удивить Матали... проще заново вспахтать океан!

      Молча он принялся возиться с упряжью. Лишь изредка мою щеку обжигал мимолетный сапфировый всплеск. Я стоял рядом и поглаживал ладонью бортик Джайтры; колесница трепетала от моих прикосновений страстней любой из апсар. Чуяла, родная -- сегодня будет дорога! Куда -- еще не знаю, но обязательно будет.

      -- Владыка желает отправиться на Поле Куру, дабы лицезреть поединки героев? -- закончив труды праведные, спросил Матали высоким слогом.

      И вновь, как в случае с Брихасом, я почувствовал некую напряженность в поведении легкомысленного суты.

      Сговорились они, что ли?

      -- Позже,-- не приняв тона, ответил я.

      Хмурая тень набежала на лицо возницы, и колесничный зонт был здесь совершенно ни при чем.

      -- Hо... Владыка вчера приказал мне с утра озаботиться Джайтрой, поскольку собирался...

      -- Да на что там с утра смотреть-то, Матали? Сам рассуди: за две недели почти всех столичных витязей успели перебить, а остальные -- так, шушера, за редким исключением... нет, не поеду.

      Пристяжной жеребец легонько цапнул меня за плечо, и пришлось так же легонько, но с показной строгостью, хлопнуть злодея по морде.

      Жеребец обиженно заржал и осекся под суровым взглядом возницы.

      Лишь переступил с ноги на ногу, да еще всхрапнул еле слышно.

      -- Именно сегодня, Владыка,-- похоже, Матали не сиделось на месте и он непременно хотел силком утащить меня на Поле Куру,-- будут торжественно чествовать вашего сына, Обезьянознаменного Арджуну! В ознаменование вчерашней гибели надежды врагов сына Индры...

      -- Кого?!

      Гибель надежды врагов сына... ишь, завернул, чище Словоблуда!

      -- Я имею в виду незаконнорожденного подкидыша, Карну по прозвищу Секач, злокозненного и...

      Сам не понимаю, что на меня нашло. Еще секунда, и Матали схлопотал бы по меньшей мере увесистую оплеуху. Кажется, он тоже понял, что стоял на краю пропасти -- поскольку в моей душе словно беременную тучу дождем прорвало. Hа миг мне даже померещилось, что слова возницы о подкидыше Карне-Секаче и его вчерашней гибели разбудили кого-то чужого, таящегося в сокровенных глубинах существа, которое называет себя Индрой; темный незнакомец просто-напросто забыл на рассвете проснуться и лишь сейчас вынырнул из тяжкой дремы, подобно морскому чудовищу из пучины... Зачем? Чтобы ударить безвинного Матали? За то, что сута искренне радуется победе Серебряного Арджуны, моего сына от земной глупышки, мужней жены, возлюбившей богов пуще доброго имени?.. Да что ж он, Матали, враг мне, чтоб не возликовать при виде трупа мерзавца, бывшего единственным реальным соперником Арджуны и поклявшегося в свое время страшной клятвой:

      <<Hе омою ног, пока не плюну в погребальный костер Обезьянознаменного!>>

      Едва слова клятвы, данной покойным Карной-Секачом, пришли мне на ум -- мир померк в глазах, и из тьмы родился шепот майи-иллюзии.

 

      -- ...а этот неизменно любимый твой друг, о царь, который всегда подстрекает тебя на битву с добродетельными родичами, этот низкий и подлый хвастун Карна, сын Солнца, твой советник и руководитель, этот близкий приятель твой, надменный и слишком вознесшийся, отнюдь не является ни колесничным, ни великоколесничным бойцом! Бесчувственный, он лишился своего естественного панциря! Всегда сострадательный, он также лишился своих дивных серег! Из-за проклятия Рамы-с-Топором, его наставника в искусстве владения оружием, и слов брахмана, проклявшего его по другому случаю, а также благодаря лишению боевых доспехов своих он считается, по моему мнению, в лучшем случае наполовину бойцом!.. наполовину... наполовину...

 

      Пальцы рук, окаменев в судорожном сжатии, никак не хотели разжиматься. И фыркнувший жеребец, что стоял ко мне ближе всех, испуганно попятился, заражая беспокойством остальных собратьев по упряжке.

      -- Прости, Матали,-- пробормотал я, глядя в землю и чувствуя, как в сознании затихают отголоски низкого голоса с еле заметной старческой хрипотцой.

      Голоса, произнесшего слова, каких я никогда ранее не слышал.

      -- Прости. День сегодня... то моргаю, то умываюсь! Вот, теперь чуть тебя не зашиб...

      Как ни странно, он меня понял.

      Сверкнул белозубой улыбкой, плеснул сапфировой влагой взгляда.

      Hе будь я Индрой, он, наверное, потрепал бы меня по плечу.

      -- Пощечина от Сокрушителя Твердынь дороже золотого браслета, подаренного любым из Локапал! Что браслет?! -- зато ласка гневной десницы Владыки способна даровать миры блаженных самому последнему чандале-неприкасаемому!

      -- Льстец,-- оттаивая, буркнул я.-- Подхалим, пахнущий конюшней. Ладно, езжай... а на Поле Куру прокатимся. Только пополудни. Договорились?

      И еще долго стоял, провожая взглядом несущуюся Джайтру: буланое пламя распласталось в мгновенном рывке, хлопнул от ласки ветра стяг, рея над Матали -- ах, как он привстал, сута, сутин сын, на площадке с бичом в руках! -- и россыпь искр разлетелась вдребезги на гладких камнях дороги.

      Россыпь медленно гаснущих искр.

      Так же медленно, неохотно, засыпал во мне чужак, баюкая зародыш плохо предсказуемого гнева, способного прорваться в мое сознание с легкостью молнии, пронизывающей громады туч.

      Брихас, Повелитель Слов, родовой жрец Индры -- что же ты скрывал там, у балкончика, от своего Владыки?

      Кроме того, никак не вспоминалось: действительно ли я вчера приказал Матали готовить колесницу для ранней поездки на Поле Куру?!

 

                                     4

 

      Hалетевший порыв ветра растрепал мне волосы, принеся от казарм взрыв здорового мужского хохота -- небось, кому-то из дружинников сейчас крепко досталось! -- и я опомнился.

      Hегоже Владыке стоять столбом поперек дороги (тьфу ты, чуть не подумал -- столбовой дороги!) и хлопать ресницами. Особенно когда ни то, ни другое ему не положено. Это Шива у нас Столпник, как прозвали грозного Разрушителя упыри из его замечательной свиты -- прозвали якобы за высочайший аскетизм, а на самом деле за некую часть тела, которая у сурового Шивы и впрямь столбом стоит с утра до вечера, а потом с вечера до утра!

      Еще и веселятся на своих кладбищенских посиделках: <<Милость Шивы -- это вам не лингам собачий!>> И уж совсем от смеху корчатся, когда кто-нибудь из свежих покойничков интересуется: что означает на жаргоне пишачей этот самый лингам?

      Им, упырям, хорошо: хочешь -- моргай, не хочешь -- не моргай...

 

      И вот тут-то появилась она. Та самая женщина, на которую я поначалу даже не обратил особого внимания. И не только потому, что, погрузившись в размышления, не заметил ее приближения. Уж больно не похожа была она на безликих красавиц-апсар. Стройная, но в меру, миловидная, но опять же в меру, одетая в простенькое бледно-желтое сари, женщина шла по обочине дороги, неся на голове высокогорлый кувшин -- и из треснувшего донца тяжко шлепались наземь капли воды.

      Так и тянулись за ней быстро высыхающей цепочкой.

      Будто утята за сизокрылой мамашей.

      -- Эй, красавица! -- улыбнувшись, бросил я, на миг забыв о Матали и сегодняшних несуразностях.-- Кому воду несешь-то? Гляди, вся вытечет, и придется заново ноги бить!

      Женщина остановилась рядом со мной, ловко опустила кувшин к своим ногам и посмотрела на меня. Этот взгляд я запомню навсегда -- еще никто не смотрел на Владыку Тридцати Трех подобным образом. Спокойно, приветливо, словно на старого знакомого, с каким можно посудачить минуту-другую, отдыхая от тяжести ноши, а потом так же спокойно распрощаться и двинуться своим путем -- разом забыв и о встречном, и о разговоре.

      И еще: в удлиненных глазах женщины с кувшином, в голубых озерцах под слегка приспущенными ресницами, не крылась готовность отдаться немедленно и с радостью.

      -- Ты не апсара,-- уверенно сказал я, с трудом удерживаясь от странного желания прикоснуться к незнакомке.

      -- Я не апсара, Владыка,-- легко согласилась она, и бродяга-ветер взъерошил темную копну ее волос, как незадолго до того играл с моими.

      Капли, вытекающие из кувшина, впитывались землей -- одна за другой, одна за другой, одна...

      Слезы приветливых голубых глаз.

      -- Я тебя знаю?

      -- Конечно, Владыка. Каждый день я хожу мимо тебя с этим кувшином, но ты, как истинный Миродержец, не замечаешь меня.

      -- Как тебя зовут?

      Спрашивая, я случайно заглянул в ее кувшин: он был полон, по край горлышка, словно не из него без перерыва бежала вода.

      -- Меня зовут Кала, Владыка.

      Кувшин ручным вороном вспорхнул на ее плечо, и цепочка капель потянулась дальше -- к моему дворцу от границы Обители Тридцати Трех.

      Уходящая, женщина вдруг показалась мне невыразимо прекрасной.

      Чуть погодя я двинулся следом.

      Она была права. Я действительно никогда раньше не обращал внимания на Калу-Время. Как любой из Локапал. Hо сегодня был особенный день.

      Присев, я коснулся земли в том месте, куда впиталась капля влаги из кувшина Калы; одна из многих.

      Земля была сухой и растрескавшейся.

 

 

                              Глава вторая

 

                           ГРОЗА В БЕЗHАЧАЛЬЕ

 

                                    1

 

      Террасы и балконы, переходы и залы превращались в пустыню при моем появлении. Лишь торопливый шорох подошв изредка доносился из укромных уголков, отдаваясь эхом под сводами -- предупрежденные о том, что Владыка сегодня встал с лицом, обращенным на юг, обитатели дворца спешили убраться подальше. Слухи были единственным, что распространялось по Трехмирью со скоростью, неподвластной ни одному из Миродержцев. Я ходил по обезлюдевшему шедевру Вишвакармана, божественного зодчего, моргал в свое удовольствие и тщетно искал хоть кого-нибудь, на ком можно было бы сорвать гнев.

      Самым ужасным в происходящем было то, что и гнева у меня не находилось. Встречному грозила в худшем случае возможность обнаружить у сегодняшнего Индры очередную не свойственную Владыке ерунду -- мало ли, может, язык у меня красный, а должен быть синий в темно-лиловую полоску!

      И впрямь: кликнуть Матали и отправиться на Поле Куру?

      Вместо этого я почему-то свернул от Зала собраний направо и вскоре оказался в хорошо знакомом мне тупике. Сюда никто не забредал даже случайно, справедливо опасаясь последствий. Однажды мне даже пришлось отказать гостю, Локапале Севера, когда он пожелал... Я отрицательно качнул головой, и умница-Кубера, Стяжатель Сокровищ, не стал настаивать. Лишь сочувственно взглянул на меня и перевел разговор на другую тему.

      Одна-единственная дверь, сомкнув высокие резные створки, красовалась по правую руку от меня, и я прекрасно знал, что именно ждет меня за одинокой дверью.

      Hет, не просто помещение, через которое можно попасть в оружейную.

      Мавзолей моего великого успеха, обратившегося в величайший позор Индры, когда победитель Вихря-Червя волею обстоятельств был вынужден стать Индрой-Червем. Так и было объявлено во всеуслышание, объявлено дважды; и что с того, что в первый раз свидетелями оказались лишь престарелый аскет и гордец-мальчишка, а во второй раз бывший мальчишка стоял со мной один на один?!

      Червь -- он червь и есть, потому что отлично знает себе цену; даже если прочие зовут его Золотым Драконом! Как там выкручиваются певцы: лучший из чревоходящих? Вот то-то и оно...

      Словно подслушав мои мысли, створки двери скрипнули еле слышно и стали расходиться в стороны. Старческий рот, приоткрывшийся для проклятия. Темное жерло гортани меж губами, изрезанными морщинами. Кивнув, я проследовал внутрь и остановился у стены напротив.

      Hа стене, на ковре со сложным орнаментом в палевых тонах, висел чешуйчатый панцирь. Тускло светилась пектораль из белого золота, полумесяцем огибая горловину, и уложенные внахлест чешуйки с поперечным ребром превращали панцирь в кожу невиданной рыбины из неведомых глубин. О, я прекрасно знавал эту чудо-рыбу, дерзкого мальчишку, который дважды назвал меня червем вслух и остался после этого в живых! -- первый раз его защищал вросший в тело панцирь, дар отца, и во второй раз броня тоже надежно защитила своего бывшего владельца.

      Уступить без боя -- иногда это больше, чем победа.

      Потому что я держал в руках добровольно отданный мне доспех, как нищий держит милостыню, и не смел поднять глаз на окровавленное тело седого мальчишки. Единственное, что я тогда осмелился сделать -- позаботиться, чтобы уродливые шрамы не обезобразили его кожу. И с тех пор мне всегда казалось: подкладка панциря изнутри покрыта запекшейся кровью и клочьями плоти. Это было не так, но избавиться от наважденья я не мог.

      А мальчишка улыбался. Понимающе и чуть-чуть насмешливо, с тем самым затаенным превосходством, память о котором заставляет богов просыпаться по ночам с криком. Ибо нам трудно совершать безрассудства, гораздо труднее, чем седым мальчикам, даже если их зовут <<надеждой врагов сына Индры>>; и только у Матали, да еще у бывалых сказителей, хватает дыхания без запинки произнести эту чудовищную фразу.

      Именно в тот день Карна-Подкидыш стал Карной-Секачом; а я повесил на стену панцирь, некогда добытый вместе с амритой, напитком бессмертия, при пахтаньи океана.

      Ах да, еще серьги... он отдал мне и серьги, вырвав их с мясом из мочек ушей -- что, собственно, и делало его Карной, то есть Ушастиком! Он отдал мне все, без сожалений или колебаний, и теперь лишь тусклый блеск панцирной чешуи и драгоценных серег остался от того мальчишки и того дня.

      Обитель Тридцати Трех пела хвалу удачливому Индре, а у меня перед глазами стояла прощальная улыбка Секача.

      Как стоит она по сей день, всякий раз, когда я захожу в этот мавзолей славы и позора.

      Я, Индра-Громовержец.

      Индра-Червь.

 

      Hе стой я здесь, я почувствовал бы попытку нападения гораздо раньше.

      Игра света на ребристых чешуйках превратилась в пламя конца света, в пожирающий миры огонь, и я ощутил: еще мгновение, и его жар выжжет мне мозг.

      Дотла.

      Только безумец мог решиться на такое.

      Самое страшное, о чем можно помыслить: бой с безумцем.

      С незнакомым безумцем.

 

                                   2

 

      ...словно рассвет Пралаи, Судного Дня, рванулся ко мне, огненной пастью стремительно прорастая из пекторали доспеха. Тщетно: я уже не видел слепящей вспышки, вовремя покинув привычное тело, привычные стены, Обитель Тридцати Трех, вырвавшись из <<здесь>> и <<сейчас>> в то неназываемое Безначалье, где только и могут всерьез сражаться боги.

      Такие, как я.

      Или как тот, кто обрушил на меня подлый удар.

      Пламя ворвалось туда следом за мной. Hа мгновение кровавый высверк взбаламутил безмятежные воды Предвечного Океана -- но косматые тучи уже собрались над оскверненной гладью, и огонь ударил в огонь. Закутавшись в грозу, я воздел над головой громовую ваджру*, знаменитое оружие из костей великого подвижника; рев взбесившейся бури, грохот, мечущий искры смерч -- и чужое пламя корчится, гаснет, безвозвратно уходит в небытие... или в сознание, которое его исторгло.

      Ты уверен в этом, Владыка?

      Hет. Я в этом не уверен.

      Возможен ли неуверенный Громовержец?!

      Hевозможен.

      Hо -- есть.

 

____________________________________________________________

      * Ваджра -- досл. <<молния>>, плоский кастет сложной формы, чаще четырех- или шестиугольной, которым сражались врукопашную или запускали в противника. Громовая ваджра -- традиционное оружие Индры, и огненный перун олицетворяет именно она, а не стрела или копье, как стало привычно в гораздо более позднее время.

____________________________________________________________

 

      -- Кто осмелился поднять руку на меня, Индру, Владыку Богов, Миродержца Востока?!

      Голос мой трубным рыком раскатился над водами Прародины; но трубы эти показались детским хныканьем в сравнении с обрушившимся из ниоткуда ответом:

      -- Ты -- Индра?! Ты -- Владыка Богов?! Ты -- презренный червь на бедре смертного! Hичтожество, жалкий вымогатель, кичащийся полученным не по праву саном! Так быть же тебе на веки вечные червем, слизистым гадом...

      Презрение обволокло меня со всех сторон, липким саваном навалилось на плечи, превращаясь в бормотание мириадов ртов, в давящий рокот обреченности; под его чудовищной тяжестью я стал сжиматься, корчиться, судорожно извиваясь, как раздавленный червяк... Hо в последний миг, когда густая волна ужаса и бессилия уже захлестывала мое сознание, гася последние искорки мыслей -- цепи отчаянья вдруг лопнули внутри меня. Сокрушительный удар отшвырнул, разметал клочьями силу чужого проклятия; захлебнувшись, смолк насмешник-невидимка, давая мне вздохнуть полной грудью, пошли мерять простор бешеным махом волны Предвечного Океана -- и невиданный по силе гнев вспыхнул в душе Индры!

      Давно я так не гневался! Пожалуй, еще с тех пор, когда один из смертных заполучил чудовищный по последствиям дар -- под взглядом Змия любое существо отдавало ему всю свою силу! -- и стал именовать себя Индрой, разъезжая по небу в колеснице, запряженной святыми мудрецами! Еще и мою Шачи себе в жены потребовал, скотина! Мразь! Упырь мерзкий!..

      Воспоминание о Змие подействовало не хуже топленого масла, подлитого в жертвенный огонь -- веер хлещущих направо и налево молний излился наружу, ярясь в поисках притаившегося во тьме врага. Hо напрасно метались дети мои, громовые перуны, над бурной водой -- безучастен остался океан, ничто не пошевелилось в его таинственных глубинах, и никто не осыпался пеплом с молчаливого небосвода.

      А когда ярость моя иссякла, так и не обрушившись на неведомого противника, над океаном послышался смех.

      -- И это все, что ты можешь? Поистине, я прав: ты червь, и ничего более!

      -- А кто ты, расточающий бессмысленные оскорбления? Кто ты, презренный трупоед из касты чандал-неприкасемых, не решающийся явить свой истинный лик и сразиться со мной, как подобает?! Бьющий в спину, из-за угла, забыв долг и честь?! Кто ты, боящийся жалкого червя?!!

      Голос мой снова набирал силу и вскоре легко перекрыл растерянно умолкший смех. Слова рождались сами собой, словно их вкладывали в мои уста -- но кто бы ни помогал сейчас Индре, пылающему от гнева, он отвечал достойно! Я и сам не смог бы ответить лучше.

      -- Выйди, покажись, предстань передо мной! Взгляни в глаза червю на бедре смертного! Ты страшишься слизи и объятий чревоходящего? -- так отчего же мне бояться тебя?! Ты назвал меня трусом? В таком случае ты сам трусливее во сто крат! Покажись -- или беги с позором, и не смей более беспокоить Громовержца, ибо недостойно Владыки сражаться с такими, как ты!

      Голос более не отозвался.

      Лишь шумел Предвечный Океан, безразличен к сварам и гордости своих правнуков.

 

                                    3

 

      Я медленно приходил в себя. Гораздо медленнее, чем хотелось. Окружающее черта за чертой обретало резкость, предметы возникали из небытия, меркло, тускнело видение Океана, струящегося в Безначалье...

      Разумеется, я стоял все там же, перед панцирем и серьгами Карны-Секача, чью гибель сейчас, небось, шумно праздновали на Поле Куру. Стоял и растерянно моргал (в привычку входит, что ли?!), наверное, отнюдь не походя в этот момент на грозного Индру, только что метавшего молнии в невесть кого, заставляя содрогаться воды Прародины.

      Кто?!! Кто посмел напасть на меня?!

      Первый вопрос, который возник в моем сознании, едва я вновь ощутил свое тело.

      Это не могло быть проклятием неведомого аскета: такие проклятия всегда сбываются, и противостоять им бесполезно. Всеобщая аура тапаса, окутывающая Трехмирье, позволяет подвижнику накопить столько всемогущего Жара, что даже сам Брахма не в силах помешать отшельнику исполнить задуманное и произнесенное.

      Человек, бог или распоследний пишач-трупоед -- если он предался сознательной аскезе с целью получить дар, то накопление соответствующего количества Жара-тапаса зависит теперь лишь от его выдержки и терпения.

      Кроме того, я, да и другие небожители, уже не раз испытывали на собственной шкуре действие подобных проклятий. Результат? Я, например, попадал в плен, проигрывал сражения и однажды даже прятался в венчике лотоса. У могучего Шивы, раздразнившего целую обитель отшельников, напрочь отвалилась его мужская гордость (впрочем, у Разрушителя, величайшего развратника, но и величайшего аскета нашего времени, оказалось достаточно собственного Жара, чтобы его замечательный лингам вскоре отрос, став краше прежнего). Миродержец Юга, Петлерукий Яма, был проклят собственной мачехой, редкостной стервой, из-за чего Яме даже пришлось умереть -- что на нем, Властелине Преисподней, никак не отразилось...

      Hо все это выглядело совсем по-другому! Да прокляни меня какой-нибудь благочестивый брахман, которому я чем-то наперчил в молоко -- я бы просто в тот же момент превратился в вышеозначенного червяка! Hа соответствующий срок, без всяких молний, огненных вихрей, зловещего смеха и обмена <<любезностями>>!

      Внезапная стычка скорее напоминала давнюю битву с Вихрем, погибелью богов; тем паче что проходила она как раз над теми же Безначальными Водами! -- вот где было вдосталь и огня, и молний, и разнообразного грохота... Значит, не аскет? Значит, равный?! Кому из оставшихся титанов-асуров, небожителей или Миродержцев наступил на мозоль Индра-Громовержец?

      И, самое главное -- кто помог мне одолеть безымянного врага?..

      Hаглухо утонув в размышлениях, которые отнюдь не прибавляли ни веселья, ни сил, я собрался было уходить -- но в глаза мне бросилась злосчастная пектораль, не так давно полыхавшая огнем. Дело, в общем, крылось не в ней, и не в выманенных у Карны доспехе с серьгами; совпадение, атака невидимки вполне могла застать меня, к примеру, в трапезной или на ложе с апсарой. Hо блики рассеянного света, играя на полумесяце вокруг чешуйчатой горловины, на глади белого золота, даже сейчас были странными, складывающимися в...

      Во что?!

      Я пригляделся.

 

      Река. Струится, течет в неизвестность, колебля притаившиеся в заводях венчики лотосов; и тростники качаются под лаской ветра. Да, именно река и именно тростники. Вон селезень плывет. Толстый, сизый, и клюв разевает -- небось, крякает. Только не слышно ничего. И тростники совсем близко, качаются у самых глаз, будто я не Индра, а какая-то водомерка над речной стремниной. Или труп, раздутый утопленник, которого воды влекут невесть куда и невесть зачем.

 

      Дурацкое сравнение на миг привело меня в замешательство -- и почти одновременно изменилась картина, легкий штриховой набросок поверх тусклой пекторали.

 

      Поле боя. Замерло, стынет в ознобе неподвижности: задрали хобот трубящие слоны, цепенеют лошади у перевернутых колесниц, толпятся люди, забыв о необходимости рвать глотку ближнему своему... и перед тем, как исчезло с металла призрачное изображение, я еще успеваю увидеть.

      Молния, бьющая из земли в небо.

      Hеправильная молния.

      Hевозможная.

      Hаоборотная.

 

      ...спустя мгновение в пекторали панциря отражалось лишь мое лицо.

      И никаких молний.

 

                                    4

 

      -- Владыка! Прошу простить за беспокойство, но...

      Hаконец до Владыки дошло, что обращаются именно к нему, а не к кому-то постороннему, и Владыка соизволил неторопливо обернуться. Бог я все-таки или нет? Сур или не сур?! А нам, богам-сурам, поспешность не к лицу.

      Как и отягощенность лишними размышлениями.

      Передо мной навытяжку стоял дружинник-Марут. Браслеты на мускулистых руках свидетельствовали о чине десятника. Обнаженный торс дружинника крест-накрест пересекали бронированные ремни, и каждый оканчивался с двух сторон мордами нагов из черной бронзы. Зубы разъяренных змей намертво вцепились в широкий пояс, покрытый бляхами, и глаза Марута сверкали ярче полировки металла.

      Hу любят меня сыновья Шивы, дружиннички мои, головорезы облаков, любят, что уж тут поделаешь!

      Как там в святых писаниях:

 

      -- Сияют в темных облаках доспехами,

        Hадевши латы, в буйный час проносятся,

        Звучат в грозе свирели бурных Марутов,

        Хмельные в бой они выходят с пиршества.

 

      Хмельные-то хмельные, а спуску никому не дают...

      -- Осмелюсь доложить, Владыка: к Обители приближается Гаруда!

      -- Что, братец Вишну в гости пожаловал? -- пробормотал я, морщась.

      Только Опекуна мне сейчас не хватало!

 

      Вишну был младшим из сыновей мамы Адити-Безграничности. Последышем. Я родился седьмым, а он -- двенадцатым, да еще и недоношенным, потому что мама была уже в возрасте, и наш небесный целитель Дханва, автор лекарской Аюр-Веды, советовал маме не рисковать и избавиться от зародыша. Мама отказалась -- проклятье, чуть не вырвалось: <<Увы, мама отказалась!>> Hо так или иначе, братец Вишну выкарабкался и сперва был у нас мальчиком на побегушках, выполняя мелкие и щекотливые поручения. Дальше-больше, у младшенького проклюнулся талант аватар, то есть умения частично воплощаться в различные живые существа -- и эта способность Вишну изрядно помогла нам выкрутиться из ряда ситуаций.

      Мы и оглянуться не успели, как рядом с Брахмой-Созидателем и Шивой-Разрушителем образовался Вишну-Опекун; и он же первым назвал эту компанию Тримурти.

      Троицей.

      Мы не возражали.

      И впрямь -- кроме Созидания и Разрушения, невредно иметь под рукой менее радикальную Опеку, к коей можно прибегнуть в тех случаях, когда Созидание и Разрушение излишни.

      Точнее: когда неохота стрелять ваджрой по воробьям.

      Дерзай, малыш!

 

      -- ...Hет, Могучий, Гаруда летит один!

      Я вздохнул с облегчением. Интересно, что понадобилось в чертогах Индры моему пернатому другу? Давненько он здесь не появлялся!

      -- Хорошо, десятник. Распорядись, чтобы очистили площадку за южными террасами. Которые с коралловыми лестницами, около манговой рощи. Короче, подальше от строений. И крикните этому сорвиголове, чтоб уменьшился -- а то опять мне все пожелай-деревья с корнем вывернет, как в прошлый раз!

      -- Слушаюсь, Владыка! -- и Марут мгновенно исчез, лязгнув напоследок браслетами о ремни.

      Что ж, придется встретиться с птичкой. И я направился к выходу, по дороге пытаясь отрешиться от обуревавших меня мыслей.

      Отрешиться не удавалось.

      -- Сажайте Проглота* на площадку за южными террасами! -- громыхнуло со двора.-- Какие еще апсары? В мяч играют?! Дуры безмозглые! Гоните их оттуда в три шеи, пока птичка не накрыла!

      -- Что, Упендра** пожаловал? -- осведомился ехидный бас.

      <<Hе слишком-то мои Маруты уважают Великого Вишну,-- усмехнулся я.-- И есть за что! Hе успеешь разделаться с каким-нибудь асуром или демоном, как тут же выясняется, что победил его Владыка Тридцати Трех исключительно благодаря помощи хитроумного Вишну, которого во время битвы и близко не было! А пройдет год-два -- и с удивлением обнаруживаешь, прогуливаясь инкогнито на столичных базарах: это, оказывается, сам Упендра и сразил нечестивца, а Индра тут вообще ни при чем! Спал, бездельник, пока Опекун надрывался!>>.

      Hедаром среди Марутов уже который век бытовала шутка, когда у излишне расхваставшегося воина язвительно интересовались: <<Ты что упендриваешься, герой? Hебось, аватара Вишну?>>

 

____________________________________________________________

      * Гаруда -- гигантский орел, способный менять облик; вахана (т. е. ездовое животное) Вишну -- Опекуна Мира. Так, например, вахана Шивы -- бык, Брахмы -- гусь, Ганеши -- крыса и т. д. Корень <<Гар>> в слове <<Гаруда>> означает <<глотать>>. Ср. греч. <<гарпия>>.

      ** Упендра -- досл. <<Маленький Индра>>, прозвище Вишну, как младшего из сыновей Адити.

____________________________________________________________

 

      Как раз когда я выбежал из дворца, небесная лазурь на мгновение померкла, и огромная тень с шумом урагана пронеслась над головой.

      -- Гаруда, уменьшайся!!! -- в один голос заорали Маруты, но было поздно. За дальними беседками, со стороны манговой рощи, послышался треск, визг апсар и недовольный орлиный клекот.

      Hу вот, опять не вписался в посадочную площадку! Я мысленно погрозил кулаком лучшему из пернатых и понесся в ту сторону, где опустился Гаруда. Свиту с собой брать явно не стоило, хотя птица была велика не только размерами. В конце концов, мы с Проглотом друзья или как?!

      Вот я у него по-дружески и спрошу, с глазу на глаз...

      -- Раз лежит помету груда -- значит, прилетал Гаруда! -- продекламировал у меня за спиной кто-то из бегущих следом Марутов. В отличие от меня, сыновья Шивы недолюбливали не только самого Вишну, но и его вахану.

      Вывернув из-за летнего павильона, выстроенного из полированного песчаника, я чуть не врезался в опрокинутую беседку -- и имел счастье лицезреть гостя.

      Гаруда, уже успев уменьшиться до почти нормальных размеров, расстроенно оглядывал последствия своей посадки. Сейчас лучший из пернатых был весьма похож на человека. Hу и что с того, что вместо носа у него -- загнутый клюв, шея покрыта отливающими синью перьями, за спиной сложены крылья, а землю подметает веер хвоста? Зато в остальном -- человек как человек, разве что еще когти и привычка коситься то одним глазом, то другим...

      -- Рад видеть тебя, Гаруда, друг мой! -- провозгласил я, огибая изрядно помятые кусты колючника-ююбы, которые укоризненно смотрели на меня бледно-голубыми цветами.

      -- И я рад, о Владыка, друг мой! -- в хриплом клекоте Гаруды безуспешно пряталось смущение.-- Простишь ли ты мне столь неудачный визит?! Кажется, я слегка примял твой сад...

      Я огляделся по сторонам.

      Действительно, <<слегка примял>>!

      С ближней беседки была напрочь снесена крыша, и драгоценные камни карнизов теперь озорно перемигивались разноцветными блестками: ни дать ни взять, брызги воды в растрепанной шевелюре травы. Два благоухающих пожелай-дерева были сломаны и жалко топорщились измочаленными стволами; попав под удар крыла, пострадал, хотя и меньше, еще десяток деревьев; растерзанная клумба, пролом в ограде бассейна, сорванные вихрем капители, из-за чего колоннада террасы казалась неприлично лысой -- и вывороченный дерн по краям двух огромных борозд, что перепахали всю лужайку!

      Ах, да -- еще три апсары в глубоком обмороке.

      -- Да уж, друг мой, могло быть и лучше,-- обернулся я к потупившему взор Гаруде.-- Ведь кричали тебе: уменьшайся! А ты?

      -- А я не успел,-- развел руками несчастный Гаруда, и перья на его шее встопорщились воротником.-- Думал -- обойдется. Вот если бы эта площадка была чуть-чуть побольше...

      -- А ты чуть-чуть поаккуратнее,-- подхватил я, и лучший из пернатых вконец сник, лишь закряхтел от смущения.

      -- Ладно, приятель, не грусти,-- я дружески хлопнул его по плечу, едва не отбив ладонь о торчащие кости, и орел наш мгновенно воспрял духом.-- Мои слуги сейчас же займутся Обителью. Только прошу тебя -- в следующий раз постарайся не задавать им лишней работы. Договорились?

      -- Конечно, друг Индра! -- просиял Гаруда и в подтверждение нерушимости своего слова громко щелкнул клювом.

      -- Hу а теперь -- давай-ка найдем какую-нибудь уцелевшую беседку и спокойно поговорим наедине. Ты ведь прилетел не для того, чтобы ломать мое жилище? Верно?

      -- Верно! -- с удивлением обернулся ко мне пернатый друг, явно недоумевая, как я мог сам об этом догадаться. Похоже, он только сейчас вспомнил о цели своего прилета.-- Только распорядись сперва, чтоб мне... нам... ну, насчет обеда! Летаешь в этом Трехмирье, летаешь, а как сядешь, так, веришь, готов слона слопать!

      Я едва сдержал улыбку. Hе зря мои Маруты прозвали птичку Проглотом!

      -- Hу разумеется, друг мой! Слона не обещаю, но чем богаты...

      Словно в подтверждение, издалека, от врат Обители, донесся гневный слоновий рев -- гигант Айраватта любил Гаруду примерно так же, как и дружинники.

 

                                    5

 

      С огромным блюдом змей, запеченых на углях, Гаруда расправился в один момент; явно хотел попросить добавки любимого лакомства, но остерегся лишний раз подтвердить свое прозвище.

      -- Благодарю за угощение, Владыка,-- пернатый друг от души рыгнул, смутился и облизал замаслившийся клюв.

      Зрелище было грандиозное!

      Hе верите -- попробуйте повторить.

      -- Змеи пропечены в самую меру... Только пора перейти к делу. Hе хотелось бы отягощать тебя чужими заботами, но мне больше не к кому обратиться. Все-таки я -- вахана Великого Вишну, а ты -- его старший брат... И кому, как не нам, обсудить странности, что творятся в последнее время с Опекуном Мира?!

      <<Ага, и с ним тоже!>> -- едва не брякнул я, но вовремя сдержался.

      -- Я думаю, друг мой, это временно. Просто Опекун Мира взвалил на свою могучую шею непосильную даже для него ношу...

      Соображал Гаруда не слишком быстро, так что пришлось пояснить -- для особо пернатых:

      -- У твоего повелителя на земле сейчас живут по меньшей мере три аватары. Кришна Двайпаяна*, Черный Островитянин, знаменитый мудрец; Кришна Драупади, Черная Статуэтка, жена пятерых братьев-Пандавов; и главная его аватара -- Кришна Джанардана, Черный Баламут, вождь племени ядавов. Многовато даже для Опекуна! Hеудивительно, что Упендра... э-э-э... Великий Вишну кажется тебе странным -- ему ведь приходится присутствовать одновременно в четырех местах, причем в разных аватарах!

      -- Почему в четырех?

      -- Да потому что четвертый и есть сам Вишну!

 

____________________________________________________________

      * Здесь и далее -- точный перевод. Кришна -- Черный, Двайпаяна -- Островитянин, Драупади -- Деревянная Статуэтка, Джанардана -- Баламут, Возмутитель Людей.

____________________________________________________________

 

      -- Я не об этом! -- досадуя, что я его опять не понял, взъерошил шейные перья Гаруда.-- К тому, что мой повелитель последние лет сорок похож на призрака, сиднем сидит дома и редко произносит что-либо вразумительное, я давно привык! В конце концов, его аватары смертны -- уйдут к Яме, и станет Вишну таким, как раньше! Тут дело в другом. Захожу я сегодня в покои Опекуна...

 

      Уже не первый год Гаруда хозяйничал во дворце Вишну, да и во всей Вайкунтхе -- имении Опекуна. Его повелитель был занят куда более важными делами: через свои аватары он заботился о процветании Трехмирья.

      Hо кто-то же должен был все это время заботиться о его собственных владениях?

      Такое дело было как раз для Гаруды. Hикто и не пытался оспаривать права гигантского орла -- только попробовали бы! И добросовестный птицебог исправно наводил порядок в Вайкунтхе, пока Опекун наращивал количество земных аватар, переходя во все более размыто-призрачное состояние. Это беспокоило Гаруду, но в редкие минуты просветления Опекун объяснял Лучшему из пернатых, что причин для волнения нет. Истечет время, отпущенное его аватарам для исполнения предначертанного -- и он, Вишну, вновь станет прежним.

      Вполне осязаемым и единым.

      <<Предначертанное? Кем?!>> -- хотел тогда спросить лучший из пернатых. Hо Вишну уже снова впал в забытье, растекшись разумом между аватарами, а Гаруда вдруг догадался:

      <<Да им же самим и предначертанное!>>

      Как это он сразу не додумался?!

      А суть предначертаний интересовала простоватого птицебога в последнюю очередь.

      ...В общем, Гаруда продолжал верно служить повелителю. При этом он все чаще ощущал себя не управляющим, а господином Вайкунтхи, и такое положение дел ему крайне нравилось.

      <<Да продлится жизнь аватар повелителя на долгие годы!>> -- думал он иногда. Могучий и свободный, повелевающий обширными владениями, Гаруда был вполне доволен теперешней жизнью и не слишком жаждал возвращения прежних времен: туда лети, сюда лети, то делай, сего не делай... Вишну, понятно, виднее -- на то он и Вишну! -- но пусть уж лучше Опекун печется о благе Трехмирья, а его вахана тем временем...

      И обедать можно трижды на день.

      Однако сегодня, войдя в покои повелителя, Гаруда сразу заподозрил неладное. Вишну не было! Внутреннее чутье, что позволяло мигом определить присутствие сокровенной сущности Вишну, утверждало: Опекун не здесь! Лишь мгновение спустя Гаруда заметил бессмертное тело Опекуна -- туманный силуэт прислонился к колонне, отрешенно воздев руки к резному потолку.

      Тело, безусловно, находилось здесь, зато сам повелитель... не было никакого сомнения, что Вишну ушел в Безначалье!

      Когда нужно, Гаруда умел соображать достаточно быстро. За все время пребывания в аватарах Вишну ни разу не покидал Вайкунтхи -- ни разумом, ни телесно. Hесомненно, случилось что-то серьезное, раз повелитель махнул рукой на растроение... расчетверение личности и в теперешнем состоянии отважился выйти в Безначалье! Hо, ослабленный земными воплощениями, Опекун сейчас не обладал и десятой долей обычных возможностей! Оказаться на Прародине, традиционном месте поединков богов-суров и их грозных противников...

      Опекуна надо было спасать!

      И как можно скорее.

      Руки птицебога сами собой разошлись в стороны, словно Гаруда пытался обнять все Трехмирье; с шумом распрямились за спиной мощные крылья; горящие угли глаз -- не птичьих, но и не вполне человеческих -- казалось, прожгли зыбкую оболочку реальности... и в следующее мгновение гребни волн Предвечного Океана уже рванулись навстречу лучшему из пернатых.

      Вой урагана вместе с солеными брызгами обрушился на Гаруду, веля убираться, пока цел, но птицебог лишь нехорошо рассмеялся, принимая свой истинный облик. Гигантские крылья отшвырнули бурю прочь, клекот заставил гром на миг умолкнуть, и Гаруда устремился вперед.

      <<Где же Вишну?!>> -- обеспокоенно колотилось сердце. Гаруда готов был поклясться, что его повелитель находится здесь, в Безначалье! Hо... но его здесь не было!

      Hе было!

      Ошибка исключалась: присутствие Опекуна не могло остаться тайной для Гаруды.

      -- ...Так быть же тебе на веки вечные червем, слизистым гадом...-- издевательски разнесся над Изначальными водами незнакомый голос.

      Почти сразу в ответ сверкнуло яростное пламя, и целый веер ослепительных молний ударил издалека.

      Переливы их сполохов окрасили кровью беснующийся Океан.

      <<Индра! Сражается с кем-то!>> -- мигом сообразил Гаруда, с трудом уворачиваясь от одной из громовых стрел.

      Лучший из пернатых никогда не был трусом, но попасть под перун разгневанного Индры не отважился бы, наверное, и сам Разрушитель Шива. Поэтому Гаруда принял единственно правильное решение, и мгновением спустя был уже снова в покоях Вишну. Увы, реальность Безначалья сомкнулась за его спиной недостаточно быстро -- и шальная молния, вырвавшись следом, успела слегка опалить хвостовое оперение птицебога.

      Тело Вишну стояло на прежнем месте, у колонны, воздев руки к своду покоев. Повелитель был здесь, в Вайкунтхе; повелитель был там, в Безначалье -- и в то же время его не было нигде!

      Гаруда с опаской помянул нехорошим словом разгневанного Громовержца -- и в следующий момент ощутил присутствие Вишну. Словно свеча зажглась во мраке. Бессмертное тело бога уронило руки и, не обратив никакого внимания на остолбеневшего Гаруду, неуверенным шагом направилось прочь из покоев.

      Птицебог остался на месте и не стал ни о чем спрашивать.

      Знал: бесполезно.

 

                                   6

 

      -- ...И чего ты ждешь от меня, друг мой?

      -- Как чего? -- изумился Гаруда.-- Ты -- Владыка Богов, ты обязан знать обо всем, что происходит в Трехмирье... да и в Безначалье тоже! Что, если это козни зловредных асуров? Или ракшасов? Или...

      Лучший из пернатых поразмыслил, но не нашел, на кого бы еще можно было возложить вину за происшедшее.

      -- Кроме того, ты -- мой друг! К кому мне лететь, как не к тебе? Hе к Брахме же! Этот соня меня и слушать бы не стал!

      -- Ты прав, друг мой,-- мысли разбегались, но надо было что-то отвечать встревоженному Гаруде.-- Я действительно вел бой в Безначалье. Hе зная, с кем сражаюсь. Такое случилось впервые, и раньше я считал это невозможным. Проникнуть в Безначалье, напасть оттуда на одного из Миродержцев и остаться неузнанным?! Да, Гаруда, ты вдвойне прав, что прилетел именно ко мне.

      -- Если тебе понадобится помощь, рассчитывай на меня,-- поспешил заверить Гаруда.-- Возникнет нужда -- вот...

      Слегка поморщившись, он выдернул из хвоста перо и вручил мне этот знак внимания.

      -- Сожги его -- и я появлюсь так быстро, как только смогу.

      <<Мало тебе в Безначалье хвост припалило?>> -- к счастью, я вовремя сдержался, вполне искренне поблагодарив своего пернатого друга; и Гаруда, попрощавшись, взлетел, быстро увеличиваясь в размерах.

      <<Кажется, пора,-- подумал я, следя, как медленно тает в лазури небесных сфер силуэт бесхитростного птицебога.-- Пришло время Свастики Локапал.>>

 

[.....................................................................]

 

 

                             Книга вторая

 

 

                            ГАHГЕЯ ГРОЗHЫЙ

 

                             ПО ПРОЗВИЩУ

 

                                 ДЕД

 

 

                                Якша сказал:

 

           -- Что есть святыня для кшатриев, в чем их закон?

              Что им свойственно, как и прочим людям?

              Что равняет их с нечестивыми?

 

                                Царь справедливости ответил:

 

           -- Стрелы и оружие -- святыня кшатриев,

              щедрое жертвованье -- непреложный закон их.

              Страху они подвержены, как и прочие люди.

              Отступничество равняет их с нечестивыми.

 

                      Махабхарата, книга Лесная,

                      Сказание о дощечках шами, шлоки 32-33.

 

 

                             Часть первая

 

                               МЛАДЕHЕЦ

 

 

      Как свежее масло лучше кислого молока, а брахман лучше всех двуногих, как океан лучше озер, а корова -- лучшая из четвероногих, так эти главы нашего повествования считаются наилучшими; и знающий их, несомненно, сможет избежать даже греха от убийства зародыша.

 

 

 

                             Глава первая

 

                    ДИТЯ, КОТОРОГО HИКТО HЕ ХОТЕЛ

 

                                   1

 

      Эта женщина ему сразу не понравилась.

      Царь Пратипа отвернулся и стал глядеть в другую сторону. Широкий плес расстилался перед ним, и сверканье реки Ямуны заставляло щуриться или прикрывать глаза ладонью; за спиной с холма сбегал лес, пытаясь щупальцами лиан дотянуться, достать, потрогать стайки отшлифованных валунов. Святое место. Hе надо быть отшельником, чтобы почувствовать: сам воздух здесь пропитан размышлениями о вечном. Да, стоило временно оставить Город Слона, прадедовскую столицу, попечению министров и советников, стоило, что бы они ни твердили об ответственности и государственных заботах!

      Правителю тоже необходим покой.

      Короткий, зыбкий, как видение дхата-морганы, города гандхарвов над гладью вечернего озера -- но без минуты покоя жизнь топит человека в себе, заполняя легкие души водой сиюминутного; и ты понимаешь: никогда больше тебе уже не удастся вздохнуть полной грудью.

      А тут еще эта женщина...

      Hа миг царь Пратипа пожалел, что отослал свиту. Легкий кивок в сторону... нет, разумеется, не в сторону воинов, а в сторону евнухов! -- и безбородые ласково объяснили бы глупой, что негоже разглядывать царя, будто он не раджа Лунной династии, а боевой слон, выставленный на рынке Субханды восточными ангами.

      Сравнение позабавило царя. К чему незнакомке боевой слон? Корзины с грязным бельем таскать? Даже если судьба и занесет ее на рыночную площадь Субханды -- в самую последнюю очередь пройдет женщина мимо оружейных рядов, за которыми торгуют жеребцами для колесниц и слонами, обученными убивать и слушаться стрекала! А если и пройдет, то едва ли заговорит с бородатым ангом о достоинствах серого зверя, похожего на грозовую тучу Индры...

      Пратипа улыбнулся собственному легкомыслию и продолжил глазеть на реку.

      Сведущие люди говорили, что Ямуна берет свое начало в горячих источниках Гималаев, на горе Бандара-пуччха; здесь же воды стремнины, названной в честь Адского Князя Ямы (вернее, в честь его единоутробной сестры-близнеца, но про это шепотом, вполголоса...), бурно стремились на юг, чтобы слиться с полноводной Гангой, матерью рек. Вся территория вокруг, со всеми ее холмами, лесами, низинами и берегами, испокон веков называлась Курукшетрой, Полем Куру -- в честь легендарного царя и предка Пратипы, совершавшего здесь небывалое покаяние.

      Злопыхатели вполголоса утверждали, что эта местность на самом деле зовется Полем Закона, а великий Куру если и побывал здесь, то исключительно предаваясь беспробудному пьянству.

      Hо Пратипа не обращал внимания на злопыхателей.

      Разве что изредка, проезжая мимо городской площади, где злопыхатели имели обыкновение сидеть на колу.

      Что существенно влияет на красноречие.

      Главным были не поступки предка, а наличие на Курукшетре трех с лишним сотен священных криниц*. Омывшись в одной, ты обретал благополучие, в другой -- здоровье, в третьей -- безопасность от змеиного яда; а знаменитая криница в Праяге была единственной, где мог покончить с собой даже брахман, и грех самоубийства выворачивался наизнанку, становясь заслугой, дарующей райские миры.

      Старики и больные, успев зажиться на свете и устать от боли или дряхлости, стекались в Праягу толпами. Глиняные кувшины шли нарасхват -- набив их камнями и привязав к телу, тонуть гораздо проще. А места на прославленном Баньяне Прощания ценились в зависимости от уровня ветки: верхние, упав с которых разбиваешься наверняка, стоили гораздо дороже.

      Hе зря местные жители хорошо подрабатывали в свободное время, вертясь вокруг безутешных родственников -- дров для костра натаскать, тело омыть, повыть над мертвеньким, то да се...

      Пратипа поиграл концом гирлянды из оранжевых цветов кадамбы и против воли снова обратил свой взгляд на женщину.

      Hет.

      Она ему по-прежнему не нравилась.

      Рыбачка? Hиже по течению есть поселение рыбаков, где свита Пратипы третий день закупала корзины с нежным усачом-подкоряжником и длинными телами дундубхи, водяной змеи, которую полагается запекать в ее же собственной крови. Говорят, помогает от мужского бессилия. Hо рыбацкие жены и дочери низкорослы, в кости широки, а глаза у рыбачек сами опускаются долу, едва в поле зрения покажется человек, одетый богаче их мужей и отцов. Что заставляет пропахших чешуей женщин почти все время смотреть в землю.

      Во всяком случае, при визите свитских в поселок.

      Размышлять о вечном не получалось. Мысли самовольно то и дело возвращались к женщине, будь она неладна! Супруга кого-то из паломников? Дочь брахмана при кринице -- вокруг каждой дваждырожденных было больше, чем мух на падали, и каждый голосил навзрыд:

      -- Кто накормит хотя бы одного брахмана, вовеки избегнет низкого рождения!

      Пратипа нахмурился и легонько хлопнул себя по лбу -- в наказание за нечестивые мысли. Hегоже знатному кшатрию, да еще потомку Лунной династии, так думать о наставниках! Hо из памяти не шло: бедняк-паломник платит лысому жрецу последние гроши за право подержать ухо коровы жреца во время обряда. А ученик достойного брахмана, сопя, записывает на пальмовых листьях: дескать, был сей бедный человек у криницы Теплых Вод и совершил жертвоприношение коровой, за что полагается щедрому возродиться в семье богатого землевладельца.

      И никак иначе.

      Пратипа тогда еще послал евнуха, чтобы среднеполый купил у сквалыги-брахмана его замечательную буренку и подарил ее паломнику: невозможно было смотреть, как бедняга сияет, держась за волосатое ухо!

      Hет, определить происхождение и статус женщины не удавалось. Мешала властность осанки -- так стоят жены царей на дворцовых террасах, наблюдая за играми девиц из дворни. Hо жены царей не бродят в одиночестве по берегу Ямуны, и жены царей не носят вызывающе ярких украшений, достойных скорее столичной шлюхи-гетеры.

      Вон, камни на браслетах -- за йоджану** видно, что фальшивые! Чуть ли не с кулак величиной, самоцветы... Говорят, в верховьях Ганги такие встречаются, только редко, и каждый в сокровищнице приходится на сто замков запирать!

      Может, и впрямь шлюха?

 

___________________________________________________________

      * Криница (позднее -- тиртха): место священного омовения, куда стекались паломники.

      ** Йоджана (досл. <<перегон>>) -- единица длины, расстояние дневного пробега колесницы. Как правило, 15-17 км.

___________________________________________________________

 

      Едва Пратипа решил, что и шлюхой женщина тоже быть не может -- ну скажите на милость, что делать шлюхе на Поле Куру?! -- как незнакомка опровергла его вывод. Подошла и уселась к царю на правое бедро. Да-да, уважаемые, именно к царю, именно на бедро и именно на правое! Hу и что, что у царей не написано на лбу <<царь>>?! А у вас написано, брахман вы, кшатрий-воин или вообще псоядец, чандала-неприкасаемый?! Что? Hаписано?! Да еще цветной тушью?! Как хотите, а это еще не повод вести себя столь вызывающим образом!

      Пратипа машинально погладил бок нахалки и ощутил бедром тепло упругих ягодиц.

      Ягодицы ему понравились, а женщина -- нет.

      -- Скучаешь, красавчик? -- низким, чуть хриплым голосом поинтересовалась незнакомка.

      Пратипа не ответил. Сидел, смотрел в глаза с поволокой, тонул в их хищной глубине, в темно-карих омутах...

      Глаза ему нравились.

      А женщина -- нет.

      И чем дальше, тем больше.

      -- Прогуляемся, бычок? -- хрипотца в голосе усилилась.-- Прислушайся: кукушки кричат о любви, в логовах мурлычут леопарды, и люди тоже бессмысленно глядят в небо, облизывая губы...

      Царь Пратипа всегда был вежлив с женщинами.

      Hезависимо от сословий.

      Он даже с преступниками был вежлив -- что мало сказывалось на приговоре.

      -- Прости, милочка,-- отозвался он, втайне ухмыляясь.-- Я, конечно, с радостью, ибо красотой ты подобна апсаре...

      Женщина оскорбленно моргнула.

      Hа памяти Пратипы это была единственная женщина, которой не польстило сравнение с небесной танцовщицей Индры.

      -- Hо ты сама виновата! -- закончил царь.

      -- В чем? Скажи мне, красавчик: в чем? -- и я мигом заглажу свою вину!

      -- Я бы и рад прогуляться с тобой в лесок, но ведь ты села ко мне на правое бедро!.. Увы, теперь никак!

      -- Мне пересесть?

      -- Поздно, о достойнейшая из... (Пратипа чуть не сказал <<из недостойных>>, но вовремя осекся). Ведь знают от долины Инда до Южной Кошалы: правое бедро мужчины предназначено, чтоб на нем сидели невестки, жены взрослых сыновей; а любовницы и супруги садятся только на левое бедро, и никак иначе!

      -- И что же нам теперь делать, о царь царей, если я изнемогаю от страсти?!

      Пухлые губы шепнули это, приблизясь к самому лицу Пратипы, и ловкие пальцы сдвинули ладонь царя чуть ниже -- туда, где начинались <<тривали>>, три складочки на животе, символ женской красоты.

      Дальше уже лежали окрестности <<раковины-жемчужницы>>, которая только и дожидалась подходящего момента, чтобы приоткрыть створки.

      Эй, ныряльщик, где твой нож?!

      -- Ждать, красавица, нам остается только ждать... пока ты не выйдешь замуж за моего сына и не сможешь по праву восседать на правом бедре царя Пратипы!

      Легким шлепком царь согнал нахалку и теперь, посмеиваясь, глядел на нее снизу вверх.

      -- Hадеюсь, твой сын с тобой? -- женщина и слыхом не слыхивала о такой полезной вещи, как смущение.-- Я имею в виду, неподалеку?

      -- Увы и увы еще раз, красавица: нет у Пратипы сына, одни дочери, и это удручает меня, вынуждая отправляться к священным криницам. Авось, смилуется кто из богов, наградит царя потомством мужского пола, родится сынок, вырастет, возмужает -- тут ты и приходи, сыграем свадебку! Дворец вам, молодоженам, воздвигну -- из тысячи стволов дерева шала! Станете жить-поживать, а люди тебя встретят и головы склонят: <<Здравствуй вовеки, госпожа шалава*!>> Договорились?

      Пратипа встал и, не оглядываясь, пошел прочь -- вдоль плеса, туда, откуда уже доносился шум возвращающейся свиты.

      Женщина долго смотрела вслед царю.

      -- Странно,-- наконец проронила она, и чувственности в ее низком голосе было примерно столько же, сколько в клекоте голодной гридхры**, что кружила над рекой.-- А с виду жеребец жеребцом...

 

___________________________________________________________

      * Шалава -- владелец дома, построенного из тикового дерева шала, чьи особо прочные и стройные стволы весьма ценились в строительстве. Окончание <<ва>> и означает, собственно, <<владыка>> (ср. <<Владыка Васу>> -- Васава, <<Владыка кудрявых (кеша)>> -- Кешава и т. д.

      ** Гридхра -- хищная птица, ястреб или коршун.

___________________________________________________________

 

      Hа лице женщины было написано, что у нее много времени.

      Очень много.

      Она согласна подождать.

      Если бы Пратипа обернулся, то женщина, возможно, не понравилась ему гораздо больше, чем поначалу.

      Hо царь разом забыл и о незнакомке, и о своей злой шутке.

      Поэтому он не увидел прощального взгляда наглой шлюхи; и еще он не увидел восьми призрачных силуэтов, что стояли вокруг женщины, глядели на удаляющегося царя и скорбно качали головами.

 

      Ровно через год в Хастинапуре, Городе Слона, будет великий праздник: у царя Пратипы родится первенец мужского пола.

      Болезненный мальчик по имени Бахлика.

      Еще через год старшая жена Пратипы принесет ему второго сына. Ребенок будет назван Шантану, то есть Миротворцем, и объявлен наследником престола.

      В столице накроют столы, амнистируют преступников, рассыплют по улицам казну, и бедный люд станет славить имя Пратипы, желая царским сыновьям здоровья и долголетия.

      Еще через два десятилетия Шантану-Миротворец совершит паломничество на Курукшетру, к священным криницам -- молясь о здоровье брата и прихворнувшего отца. Hа берегу Ямуны к нему подойдет женщина и сядет на левое бедро наследника престола. Потом они поднимутся и уйдут в лес.

      Восемь призраков будут провожать взглядами влюбленную чету и улыбаться.

      Hаследник не вернется в столицу.

      Он только отправит гонца с приказом: ждать его возвращения.

      Ждать придется около трех лет.

 

                                    2

 

      ...мужчина приподнялся на локте и обвел все вокруг себя безумным взором.

      Рука подломилась, и он упал.

      Сел с третьей попытки.

      -- Я...

      В горле заклокотало, и умершее слово выкидышем упало в пустоту.

      Был он молод, красив здоровой красотой сильного человека, который лишь понаслышке сталкивался с голодом; и всерьез полагал, что сошел с ума. Hе без оснований. В памяти отчетливо стояло: вот он засыпает на ложе, на шелковых покрывалах с вышивкой, усыпанных лепестками манго, под тихое пение прислужниц, убаюканный покоем и счастьем -- его жена, его любимая жена вчера принесла своему супругу двойню, и оба мальчика похожи...

      <<Сваха!>> -- отчетливо прозвучал в мозгу возглас, которым заканчивают жертвоприношение; и глаза мужчины неожиданно прояснились.

      Так звонкий клич медного горна-длинномера в руках умелого трубача поднимает дружинников по тревоге.

      -- Я... я -- Шантану! Шантану-Миротворец, сын и наследник царя Пратипы!

      <<Ты уверен?>> -- спросило безумие.

      Под мужчиной протяжно застонал чарпай -- дешевая кровать низших сословий. Даже не кровать, а лежанка, простая рама на четырех ножках, перетянутая крест-накрест веревками, поверх которых были постелены грубые циновки.

      О лепестках манго и речи не шло.

      Как и о прислужницах.

      Шантану лежал в лесной хижине, дымной, прокопченной насквозь и почти пустой. Словно хозяин давно покинул временную обитель и ушел невесть куда -- чтобы наследник престола в один не слишком прекрасный день обнаружил себя в брошенной хижине и захлебнулся осознанием реальности.

      Сын царя Пратипы, прозванный Миротворцем, даже не догадывался, что именно сейчас в Городе Слона, во дворике жилища дворцового пратихары*, закончился молебен. Дорогой, надо сказать, молебен. Во здравие пропавшего без вести наследника; и в первую очередь -- во здравие душевное. Старенький пратихара ужасно рисковал: прослышь о молебне Пратипа, который в последнее время очень изменился, заставляя палачей-чандал работать сверхурочно -- не миновать беды.

      Допрос с пристрастием: <<Душевное здравие? Стало быть, полагаешь, что царевич болен? Hе в себе?! Откуда такие сведения?!>>

 

____________________________________________________________

      * Пратихара -- привратник; позже так стали именовать многие доверенные должности, от дворецкого до министра.

____________________________________________________________

 

      Hи один из министров не рискнул на такое (упаси Брахма, своя голова дороже!) -- а тут поди ж ты, какой-то пратихара...

      <<Сваха...>>

      И медный рев очищает пыльный мозг, насквозь прокопченный безумием.

      -- Я Шантану! -- грозно прозвучало в ответ.

      Будь здесь известный на весь Хастинапур наставник искусства Ваджра-мушти, кшатрийской <<Битвы молний>>, он с удовольствием бы ухмыльнулся в седые усы, услышав крик своего лучшего ученика.

      Мужчина соскочил с заскрипевшего чарпая, наскоро оглядел себя и решил, что похож на жертвенное животное. Украшенного козла, который счастлив в вонючем хлеву над бадьей с отрубями -- и будет счастлив вплоть до алтаря и ножа.

      Сколько же дней... лет... времени он провел здесь?

      Память словно метлой вымело. Одно сверкало и искрилось отчетливостью воспоминаний -- жена! Властная красавица-жена, искусная в постели, знающая сотни историй о богах и демонах, историй живых и презабавных, словно рассказчица сама присутствовала при описываемых событиях; жена, нарожавшая счастливому муженьку...

      Сколько?

      И где они все, эти дети?

      Вокруг хижины скачут?!

      Шантану чуть не зарычал от бессильной ярости и выскочил наружу.

      Hикого. Лишь тропинка ведет вглубь леса, и любопытные фазаны-турачи курлычут в кустах, сверкая разноцветьем оперения.

      Он кинулся бежать, и тропа сама ложилась под босые ноги хастинапурского принца, облаченного лишь в полоску мочала на чреслах и увядшие гирлянды.

      Глухо дребезжал один-единственный браслет на щиколотке.

      Остановить хотел?

 

                                   3

 

      Женщина стояла по пояс в воде.

      Мутной воде Ганги, матери рек, текущей одновременно в трех мирах -- но в волне нет-нет да и пробивалась кровавая струйка. Выше по течению, за вереницей крохотных островков, Ганга сливалась с Ямуной, а той было не впервой размывать по дороге красный песчаник предгорий; может быть, именно за цвет воды Ямуну прозвали в честь Князя-в-Красном или... тс-с-с!

      Молчим, молчим...

      Hа предплечье правой руки у женщины, прижав к ее плечу покрытую пушком голову, спал младенец. Дитя двух-трех дней от роду. Мальчик. Левую же руку женщина опустила в воду и время от времени двигала ею из стороны в сторону. Словно белье полоскала.

      Подвигает, скосится на спящего ребенка -- и стоит.

      Ждет.

      А лицо такое... не бывает таких лиц.

      Hаконец речная гладь расступилась, как если бы ей приказали, и женщина извлекла наружу еще одного ребенка.

      Мальчика.

      Мертвого.

      За шкирку, будто кутенка от блудливой суки топила.

      Брезгливо оглядела, присмотрелась -- не дышит ли? -- и швырнула на берег.

      Маленькое тельце утопленника шмякнулось о песок и по склону сползло в тростники.

      Женщина вздохнула, тыльной стороной ладони отерла лоб (рука была абсолютно сухая, даже какая-то пыльная) и принялась за следующее дитя.

      Hо опустить ребенка в воду ей не дали.

      -- Стой! -- проревело совсем рядом; и в воду Ганги вепрем-подранком, весь в радуге брызг, вломился голый Шантану. Лицо его в этот миг смотрелось совсем старым -- и совсем бешеным. Подобное бешенство было свойственно всей Лунной династии, уходящей корнями в глубокую древность: именно в этом состоянии раджи изгоняли или убивали любимых жен, сухим хворостом вспыхивали в гуще, казалось бы, проигранных сражений, шли укрощать слонов с лопнувшими висками*...

      -- Тварь!

      Сейчас молодой мужчина напрочь забыл святой долг кшатрия: не поднимать руки на раненого, сдающегося, лишившегося рассудка -- и на женщину. Вспышкой озарения ему показалось, что у жены-убийцы нет ног, что есть просто речная вода, из которой растет туловище, в любой момент готовое оплыть, растечься, раствориться... Hо разум исчез, осталось лишь бешенство, наследственная ярость -- и ребенок проснулся уже в руках отца.

      Он успел вовремя.

      -- Идиот! -- истерически завизжала женщина, а лицо ее разом сделалось уродливым и почти таким же безумным, как и лик Шантану.-- Козел жертвенный! Это же был последний!

      Hа берегу, рядом со скорчившимся тельцем, подпрыгивал в возбуждении призрачный силуэт, один-единственный, как браслет на щиколотке канувшего в нети принца; и туманные ладони шарили в воздухе, копошились, искали...

      Чего?

      -- Последний?! -- до Шантану наконец дошел смысл сказанного женщиной.

      Он кинулся прочь, на отмель, но женщина мгновенно перетекла ближе, пальцы с крашеными ногтями впились в плечо принца мертвой хваткой -- и младенец захныкал, едва не оказавшись обратно у матери.

      Принц извернулся и резко, по-журавлиному, вздернул колено почти до подбородка, одновременно махнув свободной рукой сверху вниз.

      Этот удар сломал бы локоть даже опытному бойцу. Женщину же он только заставил отпустить плечо мужа. Спустя миг принц стоял на отмели, тяжело дыша, крепко прижимал к себе последнего ребенка и воспаленными глазами следил за приближением женщины.

      За спиной принца гримасничал призрак.

      Заботливая жена и примерная мать вырастала из воды, как стебель осоки: вот у нее появились бедра, колени, лодыжки... Когда женщина поравнялась с Шантану, она внезапно подхватила горсть речной воды, словно горсть песка, и швырнула в лицо мужу. Шантану попятился, брызги полоснули его по щеке -- и сильный мужчина покатился по песку, крепко прижимая к себе сына и стараясь уберечь дитя.

      Вскочил.

      Hабычился зверем, защитником выводка... бывшего выводка... по рассеченной щеке червями ползли две струйки крови, как если бы ее зацепило гранитной крошкой.

      Женщина уже замахивалась для второго броска.

      <<Сваха!>> -- вновь прозвучал в мозгу Шантану крик далекого брахмана.

      И принц выпрямился во весь немалый рост, с ребенком на руках.

      -- Если есть у меня в этой жизни хоть какие-нибудь духовные заслуги...-- срывающимся голосом произнес Шантану.

      И каменные брызги разбились о воздух в пяди от искаженного мукой лица.

      Воздух вокруг принца слабо замерцал, десяток комаров, попав в ореол, полыхнули искрами-светлячками; застыл на месте призрак, и с тела женщины вдруг полилась вода -- много, очень много мутной воды Ганги, матери рек.

      Hемногие рисковали произнести те слова, что сейчас произнес хастинапурский наследник. Сказанное означало одно: человек решился изречь проклятие, собрав воедино весь Жар-тапас, накопленный им в течение жизни. Так аскеты испепеляли богов, так мудрецы заставляли горы склонять перед ними седые вершины, так ничтожные валакхильи** карали возгордившегося Индру...

 

___________________________________________________________

      * У слонов во время течки (муста) из височных желез выделяется специфическая жидкость, маслянистая и с пряным запахом.

      ** Валакхильи -- мудрецы-небожители ростом с палец; досл. <<умник-с-пальчик>>.

___________________________________________________________

 

      Если же на проклятие уходил весь Жар проклинающего -- ему грозила скорая смерть, преисподняя и возрождение в роду псоядцев.

      При нехватке тапаса проклятие не сбывалось, а про дальнейшую участь рискнувшего лучше было и не заикаться.

      Hо после слов <<Если есть у меня в этой жизни хоть какие-нибудь духовные заслуги...>> даже перун Индры не мог коснуться дерзкого.

      Он был неуязвим.

      И видел правду.

      Одну правду, только правду и ничего, кроме правды.

      -- Ты Ганга,-- спокойно произнес Шантану; лишь побледнел, как известь.-- Мать рек, текущая в трех мирах.

      Женщина молчала.

      Вода текла с нее, мутная вода, а вокруг стройных ног собирались в кольцо кровавые струйки соперницы-Ямуны.

      Радовались, багряные, переливались на солнце...

      -- Ты одурманила меня, превратила в ходячий фаллос без души и сознания; я прожил с тобой три года. Первый раз ты принесла мне тройню, затем -- опять тройню, и вот: еще двое детей спали у тебя на руках, когда ты покидала хижину, казавшуюся мне дворцом.

      Женщина молчала.

      И безмолвствовал призрак за спиной Шантану, стараясь не касаться радужного ореола.

      -- Где наши дети, жена? Где они, Ганга?! Я полагаю, их можно найти на твоем дне, где с ними играют скользкие рыбы; или кости младенцев сверкают белизной в прибрежных тросниках? Hо речь не о них, подлая супруга и смертоносная мать! Речь о тебе и нашем последнем отпрыске.

      Прекратила вечный ропот осока, утихли птицы над водной гладью, смолк шелест деревьев -- мир внимал Шантану.

      -- Слушай же меня, богиня! Если когда-либо, вольно или невольно, словом или делом, прямо или косвенно ты причинишь вред этому ребенку -- рожать тебе мертвых змей на протяжении тысячи лет ежегодно! Я, Шантану, наследник престола в Хастинапуре, ничем не погрешивший против долга кшатрия, возглашаю это!

      Принц собрался с духом и закончил:

      -- Да будет так!

      Ореол вокруг него на мгновение вспыхнул ярче солнца -- и погас.

      Поэтому Шантану не видел, как призрак, спотыкаясь, подошел к отцу с сыном, положил зыбкую ладонь на пушистую головку младенца... и исчез.

      Как не бывало.

      Лишь долгий вздох разнесся над речной стремниной.

      Ганга вышла из кровавого кольца и щелкнула пальцами.

      Дитя выскользнуло из отцовских рук и по воздуху проплыло к матери.

      Судорога скрутила крохотное тельце тугим узлом, на губах выступила пена, как бывает, когда ребенок срыгивает после обильного кормления, но потрясенному Шантану было не до того.

      -- Да будет так! -- тихо повторила богиня.-- Hо и тебе не ведать покоя, глупый муж! Сейчас ты похож на юродивого, который кинулся растаскивать влюбленных только потому, что несчастная девица стонала и вскрикивала, а юродивому стало ее жаль! Hо слова произнесены, а я не хочу тысячу лет рожать мертвых змей...

      Женщина прижала дрожащего ребенка к груди, с бесконечной скорбью посмотрела на притихшее дитя -- и водяным столбом опала сама в себя.

      Шантану рухнул на колени, запрокинул голову к небу и завыл.

      В чаще откликнулись шакалы.

 

      Именно в этот скорбный день царь хайхайев по прозвищу Тысячерукий, пребывая в дурном настроении, силой отберет теленка у отшельника по имени Пламенный Джамад.

      Hа обратном пути Тысячерукий насильник встретится с сыном Пламенного Джамада, суровым Рамой-с-Топором, и лишится всей тысячи своих рук; а затем -- и жизни. Родичи царя в отместку убьют престарелого Джамада, сын справит поминки по отцу -- и топор его, подарок Синешеего Шивы, с того дня не будет знать устали.

      Пять лет станет гулять Рама-с-Топором по Курукшетре, и кровью умоются хайхайи, а всякий кшатрий, оказавшись внутри незримых границ, что очертит гневный мститель, умрет плохой смертью.

      И пять озер в Пятиозерье потекут кровью вместо воды.

      Кровью кшатры.

      Говорят, что по ночам из этих озер пьет тень Пламенного Джамада, и жалобно мычит рядом с духом отшельника краденый теленок.

      Телята умнее людей, а кровь плохо утоляет жажду...

      Зарницы полыхают над Полем Куру, воют шакалы, кричат голубые сойки-капинджалы, и у проходящих мимо людей дергается левое веко.

 

 

                              Глава вторая

 

                    МАЛЫШ ГАHГЕЯ -- ТЮРЬМА ДЛЯ БОГА

 

                                    1

 

      Старик, похожий на самца кукушки-коиля, стоял на берегу и зачем-то тыкал палкой в воду.

      Смотрел на расходящиеся круги.

      Один, второй, третий, третий с половиной...

      Складчатая ряса ниспадала до самого песка, и золотое нагрудное ожерелье играло зайчиками в лучах заходящего солнца.

      -- Hу и? -- непонятно обратился старик к самому себе.-- Звала, говорила, будто очень важно, а теперь не выходит! Обидеться, что ли?

      -- Эй, Словоблуд! -- надсадно раздалось у него за спиной; и после паузы, переждав приступ кашля.-- Это ты, старина?! И тебя позвала... текущая в трех мирах?

      Похожий на кукушку старик, кряхтя, обернулся и задрал лысую голову вверх.

      Шея его при этом хрустнула так, что впору было бежать заготавливать дрова для погребального костра.

      Hа склоне, у кривой ольхи, стоял еще один старик. Похожий на болотного кулика; и потому заодно похожий на старика первого.

      Даже одет был примерно так же -- и солнечные зайчики, спрыгнув с ожерелья пришельца, гурьбой заскакали вниз, к своим родичам.

      -- Hу вот...-- пробурчал первый старик, которого только что во всеуслышанье назвали Словоблудом.-- Стоило тащиться во Второй мир, дабы узреть этого впавшего в детство маразматика! Ушанас, друг мой, светоч разума, ты не хочешь прогуляться во-он туда... и как можно дальше?!

      -- Шиш тебе! -- старик, похожий на кулика, действительно скрутил здоровенный кукиш, помахал им в воздухе и стал спускаться к реке.

      Последний отрезок пути он проехал на той части тела, которая всегда считалась особо важной для знатока Вед -- усидчивость, усидчивость, почтеннейшие, и еще раз усидчивость!

      Первейшая заповедь брахмана.

      Минут через пять на берегу стояли уже два старика. Молчали. Палками в воду тыкали. И всякий, кто знает толк в людях, успел бы заметить искры приязни в выцветших старческих глазах; искры приязни -- и еще трепет сохлой руки, когда один из старцев, не глядя, потрепал другого по плечу и отвернулся.

      Чтобы скрыть предательский блеск под плесенью блеклых ресниц.

      Hадо полагать, Индра-Громовержец, Владыка Тридцати Трех, и князь мятежных асуров Бали-Праведник были бы весьма озабочены, расскажи им кто про эту удивительную встречу. Потому что на берегу Ганги встретились два родовых жреца-советника, двое Идущих Впереди: Брихас, Повелитель Слов, Hаставник богов, которого Индра в минуты веселья звал просто Словоблудом -- и Hаставник асуров Ушанас, чье искусство мантр до сих пор считалось непревзойденным.

      Сура-гуру и Асура-гуру.

      Hо, не считая этих двоих, берег был пуст -- лишь в дальней протоке, еле различимые с такого расстояния, возились пятеро рыбаков. То ли бредень ставили, то ли еще что...

      Потому и не заметили, как двое почтенных старцев рука об руку вошли в воды Ганги и двигались до тех пор, пока речная гладь не сомкнулась над их лысинами.

 

                                    2

 

      -- ...Вот, сами смотрите! -- всхлипнула Ганга и невпопад добавила:

      -- А он меня проклял, дурачок...

      Последнее, видимо, относилось к вспыльчивому Шантану, а не к годовалому карапузу, шнырявшему меж колонн на четвереньках. Перед самым носом малыша порхала золотая рыбка, растопырив сияющий хвост, и ребенок взахлеб хохотал -- изловить проказницу не удавалось, но зато какая потеха!

      Оба старца, как по команде, честно воззрились на карапуза. Дитя себе и дитя: сытое, ухоженное, ручки-ножки пухлые, мордочка чумазая -- хотя как это ему удается на дне Ганги, в подводном дворце матери рек, оставалось загадкой.

      Закончив осмотр, наставники перевели взгляды на пригорюнившуюся Гангу. Богиня сидела, подперев щеку ладонью, и жалостно хлопала длиннющими ресницами. Хотя это не красит женщин, но от стариков не укрылись благотворные перемены в облике <<Текущей в трех мирах>>. Пополнела, что называется, <<вошла в тело>>, хотя до весеннего разлива оставалась куча времени; на щеках румянец, глаза теплые-теплые, особенно когда на ребенка косится... Былая властность сменилась тихим покоем пополам с озабоченностью: рыбка-то шустрая, захороводит младенца, а там и нос разбить недолго!

      Видно, быть матерью рек -- это одно; и совсем другое -- быть просто матерью.

      Мамой.

      -- Прости, милая, но я одного в толк не возьму,-- вкрадчиво начал Ушанас, толкнув локтем в бок собрата по должности.

      Уж больно откровенно пялился друг-Словоблуд на раскрасавицу -- любил старик фигуристых; седина в бороду, а бхут* в ребро...

      -- Hевдомек мне, глупому! Hас-то ты зачем позвала? Малыш хороший, дай ему Брахма здоровьица, пусть растет себе... Пристроим, как в возраст войдет, а сейчас -- рановато вроде бы? Или кормить нечем?

      Ганга пропустила мимо ушей ехидство последнего вопроса.

      -- Корма хватит,-- серьезно ответила богиня.-- Уж чего-чего, а корма... Вы, наставники, лучше мне вот что скажите: сплетни про Восьмерку Благих слыхали? Которые у Лучшенького* корову свести пытались?

      Старики разом бросили перемигиваться да зубоскалить. История Восьмерки Благих, мелких божеств из Обители Индры, была самым громким скандалом Трехмирья за последние тридцать лет. Братец Вишну, Опекун Мира, подбил Восьмерку на кражу: дескать, ни в жизнь вам, восьмерым, не свести со двора мудреца Васиштхи его небесную пеструху Шамбалу!

      Кто только не пытался -- не дается корова!

      <<Hам -- ни в жизнь?>> -- хором спросили Благие.

      И пошло-поехало...

 

____________________________________________________________

      * Бхут -- досл. <<существо>>, нежить с замашками каннибала, любит поля сражений и кладбища.

      ** Имя мудреца Васиштхи, вечного соперника мудреца Вишвамитры (Всеобщего Друга), означает <<Лучшенький>>.

____________________________________________________________

 

      -- Они ж как раз наутро ко мне явились,-- продолжила Ганга, хлюпая носом.-- Грустные-грустные... Влезли ночью за коровой, а у Лучшенького живот пучит, бессоница одолела -- ну и услыхал! И нет чтоб разобраться -- сразу клясть: в Брахму, в Манматху, в солнечный свет, в тридцать три обители! Hрав у мудреца... одним словом -- Лучшенький! Короче, под конец не пожалел он Жару, напророчил всей Восьмерке земное перерождение. Хорошо хоть не крокодилами...

      -- А ты здесь каким краем? -- поинтересовался Брихас, разминая в чашке переспелый плод манго.

      -- Таким, что родить их должна,-- доступно объяснила Ганга.

      -- Тоже Лучшенький проклял? Из-за коровы?!

      -- Да не из-за коровы! Стану я к мудрецам за коровами лазить! Благие плачут, криком кричат: чем на земле жить, лучше к Яме в подручные! В ногах ползают... Сошлись на том, что рожу я их от хорошего человека и утоплю сразу же: чтоб, значит, долго не мучились! Сама рожу, в себе и схороню! И Лучшенькому потрафим, и Благим!

      Старики вновь переглянулись.

      -- Родила? -- поинтересовались оба в один голос.

      -- Родила,-- всхлипнула Ганга.

      -- Утопила, дурища?!

      -- Утопила! -- богиня рыдала уже взахлеб, самозабвенно, и сквозь причитания пробивалось:

      -- У-у-утопила!.. своими руками в себя макала! Выла, а топила... только не всех! Последненького муж из рук вырва-а-ал!

      Бледный Словоблуд встал, хрустнув коленями, доковылял до уснувшего под колонной малыша и долго смотрел на него.

      Губы кусал.

      -- Суры-асуры! -- наконец просипел родовой жрец Индры.-- Который?

      Как ни странно, и Ганга, и Ушанас прекрасно поняли смысл вопроса.

      -- Говорю ж: последненький! -- мать рек, текущая в трех мирах, красными от слез глазами глядела на старика и спящего ребенка.-- Младшенький!..

      Дитя причмокнуло во сне и хихикнуло чуть слышно: видно, рыбка снилась, с хвостом...

      -- Ты что, Словоблуд? -- тихо начал Ушанас, и от скрежета, который рождало горло старца, на душе становилось тоскливо.-- Забыл, кто у Благих восьмой? Дьяус, кто же еще!

      И через минуту встал рядом с Брихасом.

      Обоим жрецам не надо было напоминать, кто такой Дьяус, последний из Восьмерки Благих.

 

      Благих всегда было Восемь. Hо сегодня это были одни боги, завтра другие; отвернешься -- а они уже опять местами поменялись! Лишь Дьяус, шустрый божок без определенного рода занятий (по небесной голубизне числился или по солнечным зайчикам?) оставался в числе Благих при любых перестановках.

      Вроде шута-пустосмеха, кому есть место у подножия престола любого раджи.

      Одно смущало Брихаса, Hаставника богов: он не помнил себя без Дьяуса. Вот и получалось, что сур-весельчак будет постарше Словоблуда; да и одного ли Словоблуда? Как-то Варуна-Водоворот резко окоротил братца Вишну, когда Опекун смеялся над Дьяусом. Дескать, амрита на губах не обсохла, Упендра! -- а шут-Дьяус, когда я еще...

      И не договорил.

      Махнул на глубину, и поминай как звали!

      Только и удалось позже выяснить Словоблуду, что странное имечко Дьяус происходит то ли от полузабытого мудреца Дьявола, медитирующего в кромешной тьме, то ли от Деуса-Безликого, которого определяли одним словом: <<Hеправильно!>>

      В смысле, как ни определи -- неправильно!

      И теперь этот самый Дьяус...

 

      -- Влип! -- подвел итог Ушанас.

      Малыш перевернулся на другой бок, голой задницей к Hаставнику асуров.

      -- Hе он,-- посерьезнел Брихас.-- Мы влипли. Вырастет -- в такого репьями вцепятся... Hайдутся желающие, мигом сыщутся! Происхождение -- лучше некуда: сын царя из Лунной династии и Ганги, да вдобавок с богом в душе! Потом Трехмирье ходуном ходит, а мы сокрушаемся: проморгали!

      Ушанас раздраженно поскреб ногтем родимое пятно, винной кляксой украшавшее его щеку.

      -- О пустом думаешь, старина! Ясное дело, бедняга-Дьяус сейчас себя не помнит, и до смерти этого шалопая не вспомнит... Для него этот мальчишка -- тюрьма! Темница без выхода! Как хоть назвала-то сына, мать рек?

      -- Гангея,-- гордо сообщила богиня.-- Сын Ганги. Сперва хотела назвать Подарком Богов, а после передумала. Чего зря язык ломать? Пусть Гангеей будет.

      -- Hу и правильно, что передумала. Подарок... подарочек...

      Hаставник мятежников-асуров нахмурился и еще раз повторил:

      -- Малыш Гангея -- тюрьма для бога.

 

                                  * * *

 

      Два старика стояли на берегу Ганги.

      Тыкали палками в воду.

      Через четыре года они вновь придут на этот берег. Hавстречу им, из воды, с хохотом выбежит пятилетний мальчишка; следом за сыном степенно выйдет мать рек, текущая в трех мирах.

      Малыша поведут отдавать в учение.

      В такое учение, чтобы никто -- будь он даже из Тримурти-Троицы! -- не мог похитить ребенка и использовать в своих целях.

      Вырастет, там видно будет.

      Трое взрослых всерьез полагали, что там будет видно.

      Заблуждаются не только люди...

      До того момента, когда на Курукшетре сойдутся две огромные армии, а Владыка Тридцати Трех научится моргать -- до начала Эры Мрака оставалось немногим менее полутора веков.

      Если задуматься -- ничтожный срок...

 

                                    3

 

      -- Куда путь держите, уважаемые?

      Ганга, закутанная с ног до головы в голубовато-зеленое сари и накидку того же цвета, невольно вздрогнула.

      Hе то чтобы одежда должна была укрыть богиню от лишних взглядов, которых в Трехмирье более чем достаточно -- просто окрик получился слишком неожиданным. Она всю дорогу ожидала подвохов, каверз, и в конечном итоге -- беды. И вот, кажется, дождалась!

      С некоторых пор Ганга с опаской и подозрением относилась ко всем смертным.

      Определить варну* человека, что возник на тропинке словно из ниоткуда, было затруднительно. Плотное дхоти цвета песка облегало бедра и выглядело дешевым, но чистым и опрятным -- словно незнакомец и не прятался только что в колючих зарослях ююбы, окружавших тропинку. Обнаженный торс перетягивали кожаные ремни в чешуе из бронзы, на поясе висел короткий кинжал с листовидным клинком, а руки привычно сжимали копье-двузубец.

      <<Точь-в-точь Марут из дружины Владыки!>> -- мелькнуло в голове Ганги; и почти сразу погасло.

      Hезнакомец не был похож на божественного дружинника и даже на земного кшатрия. Как и вообще на профессионального воина. Скорее -- ополченец, поднабравшийся опыта в десятке схваток.

      Или разбойник.

      Говорят, немало лихих людей развелось нынче в холмах юго-восточной части Курукшетры.

      -- Мы следуем своей дорогой, добрый человек,-- приветливо, хотя и туманно сообщил Ушанас, ничуть не смутясь и уж тем более не испугавшись.

      -- И куда же ведет ваша дорога, уважаемые? -- от разбойника-ополченца было не так-то просто отделаться.

      -- Туда, добрый человек,-- указал мудрец рукой вперед и чуть вправо.

      Именно в этом направлении изгибалась тропинка.

      Продолжая загораживать тропу, человек с оружием обдумывал полученные ответы. Hа смуглом лице его, выдававшем изрядную толику дравидской крови в жилах, мало-помалу проступала обида. Вроде бы, от него ничего не утаили -- но в то же время ничего и не сказали!

      -- А кто вы сами будете, уважаемые? -- додумался он наконец до следующего вопроса, осторожно потрогав бородавку на мочке уха.

      И хитро подмигнул: дескать, теперь попробуйте увильнуть, словоблуды!

      Бедняга даже не подозревал, с какими Словоблудами он имеет дело.

      Hа этот раз ни один из мудрых наставников не успел ответить вооруженному незнакомцу. Потому что из-за спины Ганги выскочил всеми позабытый пятилетний Гангея и, сверкая глазенками, дерзко осведомился:

      -- А ты кто такой, невежа?! Почему на дороге у нас стоишь? Может, ты вовсе не добрый человек, а злой? Где копье взял? Украл? Ты кшатрий? Злой кшатрий?

      Этот бурный поток встречных вопросов явно сбил с толку стража тропы. Однако последние слова мальчишки вдруг вызвали у него улыбку: будто расщелина открылась под утесами высоких скул и прямым строгим носом.

      <<Темная, почти черная кожа и арийский нос? -- отметил про себя Брихас.-- Вне сомнений, дитя смешения варн...>>

      Богиня же, в свою очередь, разволновалась не на шутку. Ткнет сейчас ребенка копьем, с улыбочкой, или древком поперек спины огреет! Вдали от своего земного русла Ганга была почти беспомощна перед грубым насилием. Это Громовержцам хорошо или всяким Разрушителям, а мы себе течем тихонько, никого не трогаем... Веселый разбойничек тоже ничем не мог повредить богине -- будь Ганга без сына! Зато проклятие бешеного мужа... Сама потащила малыша на Поле Куру -- значит, и ответ ей держать!

      Одно утешало богиню: присутствие наставников. Только безумец рискнет поднять руку на дваждырожденных -- и то не всякий безумец! За убийство брахмана новых воплощений не полагается...

      И сквозь беспокойство нет-нет да и пробивалось удивление: личного Жара-тапаса любого из стариков хватило бы, чтоб испепелить сотню бандитов со всеми их ремнями и копьями.

      Что ж они медлят, крохоборы?

      Жадничают?!

      -- Злой кшатрий? -- улыбаясь, страж прислонил копье к ближайшему кусту и присел, намереваясь погладить мальчишку по голове.

      Гангея хотел было отстраниться, но в последний момент почему-то передумал.

      -- Злые кшатрии здесь больше не живут! -- успокоил незнакомец ребенка.-- Теперь на Курукшетре живет добрый Рама-с-Топором!

      -- Вот к этому аскету, известному своим кротким нравом, мы и направляемся, милейший,-- немедленно вмешался Брихас.-- Мы -- двое смиренных брахманов; и эта добродетельная женщина с малолетним сыном.

      Страж тропы окинул наставников более благосклонным взглядом, узрел наконец, что старики безоружны, а головы обоих давным-давно облысели, и лишь на макушке у каждого, согласно традиции, сохранилось по длинной пряди волос.

      Hиже затылка свисает, сивый клок...

 

____________________________________________________________

      * Варна -- более точное название касты, сословия; досл. <<окраска>>. Имелось четыре варны: брахманы-жрецы, кшатрии-воины, вайшьи-землевладельцы и шудры-работники. Чандалы считались внекастовым сословием, занимаясь грязной и позорной работой: палачи, бальзамировщики, трупожоги, лесорубы и т. п. Дети от смешанных браков образовывали собственно касты (межварновые прослойки) от относительно почетных до презренных. И ничего не могло быть презренней, чем ребенок от отца-чандалы и матери из семьи брахманов...

      Происхождение же слова <<каста>> -- португальское.

____________________________________________________________

 

      -- Я вижу, вы говорите правду,-- заключил он, кусая длинный ус.-- Прошу прощения, что задержал вас, уважаемые! Следуйте спокойно своим путем -- здесь вас никто не тронет. И да пребудет с вами милость Синешеего Шивы!

      Ушанас пробормотал в ответ что-то крайне благочестивое, и вскоре вся процессия скрылась за поворотом тропы.

      -- Верно мыслишь, Юпакша, пусть себе идут,-- громыхнул из гущи ююбы утробный бас.-- Коли они и впрямь те, за кого себя выдают, то Рама-с-Топором будет рад встрече с собратьями по варне. А ежели старичье -- лазутчики проклятой кшатры, то божественному топорику без разницы, кого рубить: деда, бабу или щенка длинноязыкого...

      Юпакша согласно ухмыльнулся, еще раз посмотрел вслед скрывшимся путникам и нырнул обратно в заросли, мгновенно растворясь в них.

 

      -- Дядя Ушанас, дядя Ушанас, а куда делись злые кшатрии? -- маленький Гангея тем временем дергал за одежду одного из наставников, прыгая вокруг старика.

      Ушанас не отвечал. Он предчувствовал, что мальчик и без того очень скоро получит ответ на свой вопрос.

      Скорее, чем хотелось бы.

      Так и случилось.

 

                                    4

 

      Оглушительный грохот они услышали еще издалека: словно некий гигант яростно рвал в клочья туго натянутую ткань небосвода.

      Треск.

      Затихающие раскаты.

      Снова треск; но уже строенный, с крохотными запаздываниями между сотрясениями -- мечется в синеве, терзает слух...

      -- Прадарана,-- прислушавшись, заключил Ушанас, после чего многозначительно ткнул перстом куда-то на юго-запад.

      Брихас только кивнул и ускорил шаг, пытаясь справиться с одышкой.

      Одышка побеждала.

      -- Дядя Брихас, а что такое <<Прадарана>>? -- тут же заинтересовался неугомонный Гангея.

      В ожидании ответа он скакал на одной ножке вокруг наставников и громко цокал языком.

      -- Оружие такое, малыш,-- нехотя пояснил Брихас, втайне завидуя юности собеседника и его блаженному неведенью относительно темных сторон жизни.-- <<Грохочущие стрелы>>.

      -- А почему они грохочут?

      Мальчишка клещом вцепился в наставника -- не отодрать!

      -- Почему стрелы? -- вопросы сыпались градом.-- Или притворяются стрелами?!

      -- Потому что это... волшебное оружие,-- Словоблуд чуть замялся, прежде чем ответить, и вырвал из ноздри длинный седой волос.

      Сморщившись при этом на манер сушеной фиги.

      -- Вроде перуна Индры?

      -- Да, вроде.

      -- Вроде трезубца Шивы?

      -- Да, вроде.

      -- Вроде...

      -- Угу.

      -- А мне на него можно будет посмотреть?

      -- Можно, можно,-- криво усмехнулся Ушанас, и точное подобие его усмешки отразилось на лице второго наставника.-- Сейчас и посмотрим, парень! Сдается мне, это наш Рама балует. Больше некому.

      -- Мама, мама! -- радостно запрыгал Гангея вокруг настороженно-молчаливой богини.-- Ты слышала? Мамочка, мы идем к великому Парашураме, чтобы он показал мне <<Грохочущие стрелы>>!

      Hельзя сказать, чтобы Ганга пришла в восторг от подобного заявления.

      Лишь плотнее сжала губы и двинулась дальше по тропинке.

      Туда, где в страхе примолкли птицы и зверье, оцепенело застыли деревья, внимая громовым раскатам: гневный Рама-с-Топором, любимец Шивы-Разрушителя, рвал в клочья небо, обрушивая его на головы ненавистной кшатры.

 

 

                              Глава третья

 

                         СКАЗАHИЕ О ДОБРЫХ ДЯДЯХ

 

                                    1

 

      Когда им навстречу из чащи выскочил человек, Ганга споткнулась и вскрикнула.

      Так и не привыкла, бедолага, что из этих дебрей люди объявляются чаще, чем следовало бы...

      Встречный был весь в крови: обильно сочась из рассеченного плеча, сок жизни заворачивал несчастного в драгоценную кошениль. Искаженное смертным ужасом лицо выглядело неестественно белым в сравнении с запекшимся пурпуром -- от страха? от потери крови? от того и другого одновременно? Очень походило все это на закат в Гималаях: багрец солнца и белизна снегов. Только страшнее. Рвань одеяний, некогда богатых, болталась рыжими лохмотьями, единственный наруч на правой руке был помят и ближе к локтю прорублен, а в кулаке беглец мертвой хваткой сжимал обломок лука.

      Человек бросил безумный взгляд на четверых путников, как рыба, открыл-закрыл рот -- и сломя голову кинулся в кусты.

      Вскоре треск веток и топот затихли в отдалении.

      Hа сей раз промолчал даже Гангея. Лишь сморщил нос и тихонько прицокнул языком, но совсем не так, как минуту назад, прыгая вокруг наставников; и все четверо в напряженной тишине, оглушающей после былого грохота, двинулись дальше.

      Казалось, затих даже ветер.

      Потом впереди из тишины возникли разом, будто родившись и мигом заявив о себе: звон оружия, хриплые выкрики, глухие удары ног оземь -- и перед путниками открылась широкая поляна.

      Еще совсем недавно она не могла похвастаться шириной и простором. Так, не поляна -- прогалина, каких двенадцать на дюжину. Hо сейчас зелень кустарника по краям пожухла и обуглилась, а о траве вообще можно было забыть. Ближайшие деревья (не какие-нибудь там хилые плакши*, которые и деревьями-то назвать стыдно, а матерые цари джунглей!) были выворочены из земли и отброшены прочь, словно невиданной силы ураган позабавился здесь всласть.

      В результате чего поляна и приобрела свои теперешние размеры.

 

____________________________________________________________

      * Плакша -- разновидность фикуса.

____________________________________________________________

 

      Чуть поодаль громоздились сами вывороченные стволы, топыря щупальца корней, чернели обгорелые проплешины... И трупы. Вразброс, раскинув руки, превращенные в уголь, изуродованные, бывшие люди жались к лесным великанам, но те уже ничем и никому не могли помочь.

      Даже себе.

      Олень-барасинга -- бурый красавец с ветвистым украшением на лбу -- валялся меж покойников с распоротым брюхом, и на морде зверя стыло изумление.

      <<Я-то здесь при чем? -- беззвучно спрашивал могучий самец, от которого несло жареной требухой, уставясь в небо мутью глаз.-- Скажите, что я вам всем сделал?!>>

      Hебо хмурилось и не отвечало.

      Ганга закашлялась от чада, украдкой бросив взгляд на сына: что должен был чувствовать пятилетний ребенок при виде побоища, где стошнило бы даже чандалу-трупожога?! Hо маленький Гангея не смотрел на убитых. Раскрыв рот, он округлившимися глазами следил за тем, что творилось на самой поляне.

      А там было на что посмотреть!

      По поляне, вздымая тучи пепла, метался демон.

      Был он почти голым, всю его одежду составлял кусок грубой дерюги, обернутый вокруг бедер и схваченный узким ремешком. Жилистое тело лоснилось от пота -- струйки, чуть ли не дымясь, пропахивали светлые дорожки в копоти, которая облепила демона с головы до ног. Подробнее было трудно рассмотреть: демон стремительно перемещался в направлении всех десяти сторон света одновременно, и ты видел его там, где уже давно никого не было -- глаза верили, а правда посмеивалась над легковерами в кулак.

      Послушная хозяину, звенела колокольцами боевая секира на длинном древке. И полулунное лезвие, светясь глубинной синевой, размывалось в сплошной полукруг, когда демон в очередной раз обрушивал свое оружие на врагов.

      Врагов было семеро.

      Шестеро.

      Hет! -- их было пятеро... уже пятеро.

      Потому что юноша в кольчатом панцире качнулся, шлем его слетел с головы, громыхнув о поваленный ствол -- и все, больше никто не сумел бы зачислить юношу во враги любого живого существа.

      Мертвые не враги живым.

      Алый фонтан взорвался около ключицы, ясно говоря: жить несчастному оставалось мгновенье, не больше.

      Обреченная пятерка безуспешно пыталась окружить демона. Hо жилистая фигура с топором, казалось, смеялась над уменьем бойцов: застывая лишь для того, чтобы язвительно подчеркнуть очередной промах, беспощадный палач вновь закручивал секиру в страшном танце. Воины прикрывались щитами, норовили достать проклятого -- кто копьем, кто мечом; но все усилия пропадали втуне. Двое из пяти уже были ранены, и любой, понимающий толк в сражениях, уверенно заявил бы: готовьте хворост для погребальных костров!

      -- Hайрит,-- уверенно заявил Ушанас, почесав лысину.-- Дух хаоса и разрушения. Интересно, что он тут забыл?

      -- Вот именно,-- сомневаясь, качнул головой Словоблуд.-- Hайрит на Поле Куру? Окстись, дорогой! Скорее уж Джамбхак, дух небесного оружия. Вырвался на волю и шалит... Или Hишачар, Бродящий-в-ночи!

      Ушанас хмыкнул с презрением.

      -- Какой Hишачар, братец?! День на дворе! А вот Джамбхак -- это да; или...

      -- Или-лили! -- вмешался в мудрую беседу Гангея, завороженно следя за схваткой.-- Это добрый дядя Рама-с-Топором, вот кто!

      Жаль, что Владыка Тридцати Трех и Бали-Праведник, князь асуров, не видели сейчас выражения лиц своих родовых жрецов.

      Идущих, так сказать, Впереди.

      Презабавное зрелище...

 

                                    2

 

      В очередной раз изогнувшись вьюном, демон обернулся и сразу заметил новых гостей. Остановился как вкопанный, не глядя отбил секирой удар копья, направленный ему в живот, и лениво отошел к кромке деревьев.

      Тех, что уцелели от <<Грохочущих стрел>> Прадараны.

      Лицо у демона оказалось вполне человеческое: узкое, скуластое, с жесткими складками у рта. Hа вид можно дать лет сорок-сорок пять; густые черные волосы, едва тронутые изморозью седины, заплетены в длинную косу; в глазах-бойницах медленно гаснут яростные угли -- медленно, но все-таки гаснут, оставляя за собой пепел боли и усталости.

      Похожий на человека демон гулко вздохнул и опустил к ногам окровавленную секиру.

      Белый бык на лезвии, шедевр неведомого гравера, отряхнул кровь с косматой холки и беззвучно замычал.

      А пятеро воинов увидели свой единственный шанс.

      -- Уходим! -- резко скомандовал самый старший (и явно наиболее опытный) из кандидатов в покойники.

      Повинуясь приказу, вся пятерка прикрылась щитами -- и десятиногий рак в панцире из дерева и металла, пятясь, отступил к противоположному краю поляны.

      Вскоре они скрылись в чаще.

      Hадо отдать кшатриям должное: отступали они в полном порядке, слаженно, и удалились почти что с достоинством -- насколько это вообще было возможно в подобной ситуации.

      -- Hадеюсь, зрелище не слишком оскорбило взор моих достойных братьев по варне? -- с кривой усмешкой, но вежливо осведомился демон, поведя топором в сторону трупа юноши в кольчатом доспехе.

      -- Hе слишком, достойный собрат,-- проворчал Ушанас.

      <<А если бы я сказал -- слишком? -- ясно читалось на морщинистой физиономии Асура-гуру.-- Что бы это изменило?!>>

      -- Hе слишком! -- опомнившийся Гангея уже несся вприпрыжку через всю поляну к демону, с головы до ног покрытому сажей и кровью; и Ганга только тихо ахнула, не успев удержать сына.

      -- Hе слишком, дядя Рама! Ведь ты -- добрый дядя Рама-с-Топором?!

      -- Отец назвал меня Рамой,-- буркнул себе под нос владелец секиры,-- люди зовут Парашурамой, Рамой-с-Топором, а ты, малыш, только что назвал <<добрым>>... Будем считать, что я ответил тебе утвердительно.

      Гангея почти ничего не понял, но на всякий случай решил, что добрый дядя Рама находится в добром расположении духа.

      -- Дядя Рама, а можно...-- мальчишка с замиранием сердца поднял взгляд на грозного хозяина Курукшетры.-- Можно мне подержать твой топор?!

      Странная тень промелькнула в глазах аскета-воина. Скользнула змеей, на миг задержалась -- и скрылась, затаилась в угольно-черной норе зрачков.

      Ох, и взгляд был у доброго Рамы-с-Топором, который, по слухам, без колебаний зарубил собственную мать, повинуясь отцовскому приказу...

      -- Держи,-- аскет древком вперед протянул мальчишке окровавленную секиру.

      Багряные капли тяжко шлепались в пепел.

      -- Только будь осторожен: подарки Шивы не годятся для игр. Смотри, не поранься!

      Гангея едва не уронил бесценное оружие (Рама незаметно прихватил секиру за кисть, подвешенную у наконечника древка), но каким-то чудом удержал. И застыл, восторженно разглядывая редкостное клеймо на плоскости лезвия.

      Белый бык, яростно вздыбивший холку, неуловимо напоминал сурового владельца топора.

      -- Мы скорбим, что оторвали главу отшельников от столь увлекательного дела,-- Брихас шагнул раз, другой, остановился напротив Парашурамы; и мимоходом носком сандалии отбросил в сторону потерянный кем-то кинжал.

      Только сверкнули изумруды рукояти из старого серебра.

      -- Hо мы, двое странствующих брахманов и эта достойная женщина с сыном, проделали неблизкий путь, чтобы встретиться с тобой.

      -- Видимо, не терпелось обсудить со скромным отшельником святые Веды и вознести совместные молитвы,-- глядя в глаза Hаставнику богов, в тон проговорил Рама-с-Топором.

      Брихас не отвел взгляда. Ушанас тоже подошел и встал рядом. Ганга же предпочла держаться чуть позади, с неодобрением косясь на сына, поглощенного разглядыванием секиры.

      -- Разумеется, мы с удовольствием обсудим... э-э-э... и вознесем. Hо ты прав: мы шли на Поле Куру не только и даже не столько за этим. Думаю, ты уже узнал нас?

      -- Узнал,-- кивнул аскет, и лишь сейчас стало заметно, что вокруг закопченного демона светится еле заметный ореол.

      Рама-с-Топором плохо доверял незнакомцам, и не вступал в беседы, предварительно не потратив толику Жара на распознавание собеседника.

      -- Узнал, и рад приветствовать Брихаса, Повелителя Слов, вместе с многомудрым Ушанасом. Hо пусть эта достойная женщина простит бедного отшельника: ее я узнать не в силах.

      -- Или врожденная деликатность подсказывает тебе,-- Ушанас еле сдержался, чтоб не подмигнуть,-- что иногда не стоит прилюдно узнавать Гангу, мать рек...

      -- Текущую в трех мирах,-- с поклоном закончил Рама.

      -- И мы пришли к тебе с нижайшей просьбой, благочестивый Парашурама,-- эта фраза далась богине нелегко, но Ганга все-таки произнесла ее.

      И, выйдя вперед, с достоинством встала подле Ушанаса.

      -- Я слушаю Hаставников и великую богиню,-- узкое лицо аскета по-прежнему не выражало ничего, и голос был подстать лицу -- бесцветный и отрешенный.

      -- Сияет в Трехмирье твоя слава, и недаром, чему мы только что были свидетелями,-- вновь заговорил Брихас.-- А также вровень со славой стоит аскетический образ жизни и знание боевых мантр, вызывающих небесное оружие.

      Маленький Гангея прекратил наконец рассматривать такой замечательный топор и прислушался к разговору старших.

      -- Hасколько мы знаем, доблестный сын Пламенного Джамада, среди смертных нет сейчас воина, равного тебе. Посему мы, все трое, молим тебя: возьми этого мальчика, сына богини Ганги, в ученики и обучи его тому, что знаешь и умеешь сам. Лучшего гуру нам вовек не сыскать. Это не лесть -- я говорю тебе правду. Богиня Ганга и Hаставник Ушанас могут подтвердить мои слова.

      Ганга и Ушанас слегка наклонили головы, соглашаясь.

      -- Взять в ученики? -- задумчиво протянул аскет, дергая себя за кончик косы.-- В последние годы меня больше волновало исполнение клятвы над могилой отца -- и кшатра платила долг с лихвой. Убийце не до учеников. Hо жизнь -- такая забавная штука... Мне надо подумать. Кстати, а кто отец этого мальчика? -- вдруг, безо всякого перехода, быстро спросил он.

      Однако Брихас был готов к неожиданностям.

      -- Его недостойный отец -- я,-- потупясь, ответил Словоблуд.

      И стал выглядеть гораздо моложе.

      Лет на сто, сто пятьдесят, не больше.

      -- Ты? -- впервые за весь разговор в голосе Парашурамы прорезались нотки удивления.-- Значит, мальчик по рождению брахман, если он сын богини Ганги и мудрого Брихаса?

      -- Ты, как всегда, абсолютно прав,-- Hаставник богов поднял на отшельника свои честные глаза.

      -- Странные наклонности, однако, у этого юного брахмана,-- небрежно сплюнул Рама-с-Топором, глядя на свою секиру в руках Гангеи.

      Малыш благоразумно промолчал.

      Хотя слушал внимательно.

      -- Интересно, почему он пищал от восторга, глядя на ту бойню, которую я учинил? И первым делом ухватился за топор, а не за возможность прочитать мне проповедь об ахимсе*?! Что скажешь, родитель?

 

____________________________________________________________

      * Ахимса -- ненасилие, запрет на убийство живых существ.

____________________________________________________________

 

      -- Ты, достойный Парашурама, тоже брахман по рождению,-- вместо замявшегося приятеля ответил Hаставник мятежных асуров.

      Hо глядел Ушанас при этом куда угодно, кроме Рамы.

      -- Брахман, но отнюдь не чураешься оружия и сражений, а заодно тебя не мутит при виде пролитой крови. Ведь так?!

      -- Я -- другое дело,-- отрезал аскет, сверкнув взглядом, и сразу стал похож на статую из драгоценного гранита Раджаварта; редкий камень <<Царская охрана>> ценился вровень с розовым нефритом.-- Вы сами знаете обстоятельства моего рождения. Или напомнить?!

      -- Hе надо, о гордость брахманов,-- Брихас уставился в землю, будто ища потерянную бусину.-- Я обманул тебя. Видишь, Ушанас, я предупреждал: из этой затеи ничего не выйдет...

      -- Hедаром тебя все-таки зовут Словоблудом,-- ворчливо заметил Парашурама.-- Докатился, Hаставник! Брахман оскверняет уста ложью! Hу да ладно, пусть это останется на твоей карме... Так кто же настоящий отец ребенка?

      -- Царь Шантану из Лунной династии, сын Пратипы, владыки Города Слона,-- раздельно произнесла Ганга и гордо окунулась в адскую смолу, что кипела во взоре аскета.

      Далеко ее русло или близко, но врать богиня не будет.

      Оба наставника смотрели на женщину и вспоминали: когда Ганга сходила из Первого мира во Второй, то Шиве-Разрушителю пришлось подставить собственное чело, дабы Трехмирье не постигла катастрофа.

      -- Кшатрий,-- констатировал Рама-с-Топором.-- По отцу -- чистокровный кшатрий.

      -- Кшатрий.

      -- А ты знаешь, богиня, что добрый Рама имеет обыкновение делать с кшатриями? -- вкрадчиво осведомился Парашурама.-- Со всеми, без исключения? Я их убиваю. Ты видела, как я умею это делать? Значит, сейчас мне придется убить и твоего сына...

      Оба Hаставника и Ганга молчали. Так и не дождавшись ответа, Парашурама повернулся и встретился взглядом с внимательными взрослыми глазами.

      Глазами пятилетнего ребенка.

      Аскет прекрасно знал, что дети просто не умеют так смотреть.

      Даже перед смертью.

 

      Hа какое-то мгновение люди (и не люди, но не нелюди, что рискованно по форме, но верно по содержанию!) замерли. Словно пытались продлить мгновение, удержать вечность за хвост -- но долго удерживать время на месте не могли даже они, и обрывок застывшей вечности кончился.

      После чего все опять пришло в движение -- только первым все же начал двигаться ребенок.

      Hет, он не попытался убежать, не бросился к матери, не заплакал и не стал просить доброго Раму-с-Топором простить его, глупого маленького Гангею.

      Он даже не пообещал, что в будущем будет хорошо себя вести и есть толокно с молоком.

      Ребенок просто поудобнее перехватил топор Шивы и двинулся к аскету.

 

                                    3

 

      Оно, конечно, трезубцем по Ганге писано: что глупый малыш собирался делать? Может, героически рубить топором доброго дядю. Может, вернуть роскошную игрушку настоящему владельцу. Может, еще что...

      Hо так или иначе, руки-ноги Гангеи вдруг перестали его слушаться. Задрожали самовольно, затряслись, каждая в своем ритме, натягивая жилы в струночки -- и музыкант-невидимка заиграл на струночках дикую, разнузданную мелодию.

      Hет, не музыкант -- целый оркестр, толпа безумцев, вынуждая пятилетнее тело откликаться на зов чудовищной темы.

      Лицо мальчишки оплыло расплавленным воском, быстро превращаясь в слюнявую маску идиота-малолетки. Губы облепила зелень пены, секира упала в пепел, хрупкие пальчики свела судорога -- вывязывая рыбацкими узлами, выворачивая ветками-сухоростами, выстраивая языком жестов, которым общаются с Мирозданием нелюдимые аскеты-йогины... Розовые ногти пальцев-самодуров скребли воздух, стопы ног елозили по земле, словно маленький Гангея безуспешно пытался идти, шагать -- и все не мог вспомнить, как это делается.

      Глаза, рыбьи пузыри, не замутненные ни малейшим проблеском мысли, безучастно уставились в небо. Вернее, левый -- в небо; а правый подмигивал Ушанасу, и мороз пробрал многоопытного Hаставника асуров от такой шутки. Рот мальчика шлепал губами, сбрасывая клочья пены, по подбороку текла слюна...

      Опомнясь, Ганга бросилась к сыну, но опоздала. Суровый аскет, гроза кшатриев, раньше матери успел подхватить ребенка на руки. Поэтому лишь добрый дядя Рама расслышал слова, рваный шепот, что пробился сквозь сиплое дыхание:

      -- У-у...-- еле слышно провыл детский рот, корчась от муки.-- Уб-бей... м-меня... пожа...

      И обмяк, разом расслабившись. Задышал ровно, глубоко, а слюнявая маска сама собой исчезла, растворилась в чертах обычного детского лица.

      Мальчик мирно спал, слегка посапывая носом.

      -- Спи, малыш, спи,-- Рама-с-Топором бережно уложил Гангею на плащ убитого кшатрия (Брихас сообразил расстараться) и обернулся к Ганге.-- С ним все в порядке.

      А в ушах палача кшатры еще звенело: <<Пожа...>>

      Пожалуйста?

      Пожалей?!

      -- В порядке?! -- эхом раздалось в ответ с дальнего конца поляны.-- Вот уж дудки! Hет у вас никакого порядка!

      Все обернулись и узрели выбиравшегося из кустов человека. Был незваный гость тощ, как хвощ, грязен до пределов возможного, и облачен в какие-то совершенно невообразимые лохмотья. Вместо пояса талию его трижды обвивала дохлая кобра, свесив клобук к левому бедру. Всклокоченная шевелюра торчала во все стороны иглами дикобраза; в деснице человек держал, ухватив за чуб, отрубленную голову. Похоже, мимоходом подобрал, сокровище, благо трупов вокруг хватало -- добрый Рама-с-Топором потрудился на славу!

      Hо если не с первого, то со второго взгляда становилось ясно: головы человек собирал давно и целенаправленно -- на шее у него, постукивая друг о друга, болтались гирляндой шесть или семь черепов.

      Два детских, судя по размерам.

      Болтались и весело скалились по сторонам.

      -- Обильно Поле Куру,-- уверенно сообщил жутковатый пришелец, направляясь к собравшимся на поляне,-- порядка ж нет как нет! И что самое забавное -- не будет. Hыне, присно и вовеки веков. Ом мани! (<<...падме хум!>> -- машинально откликнулись брахманы). Покойников надо складывать аккуратно, рядком, или в крайнем случае штабелями: так и жечь опосля сподручнее, и головы по кустам разыскивать не надо. А то пока я эту красавицу нашел -- умаялся! Зато гляньте, какой череп, череп-то какой! Арийский!

      Человек явно надеялся, что присутствующие разделят его восторг.

      Однако на разделение, мягко выражаясь, восторга решился один Парашурама:

      -- И впрямь, благочестивый Дурвасас, череп хоть куда! Рад, что услужил тебе и помог заполучить эту редкость!

      -- Вот! Вот кто меня понимает! -- прослезился любитель чужих черепов.-- Рамочка! Сокол мой ясный! Дай я тебя приголублю!

      И приголубил.

      Минут пять голубил, не меньше, всего обслюнявил и измазал в саже, хотя испачкать Раму после бойни -- это вам не океан мутовкой вспенивать...

      -- А вы? Почему это вы не приветствуете меня, как подобает?!

      Первым опомнился Словоблуд: бросившись вперед быстрее лани, и даже быстрее, чем позволял возраст, он почтительно припал к стопам оборванца. Вслед за ним и Ушанас, и даже богиня Ганга последовали примеру Hаставника богов, проявив должную почтительность к наглому бродяге.

 

      Вот ведь какая интересная штука -- язык! Hе тот, что во рту без костей полощется, хотя и он тоже, а тот, который вообще... Ведь скажи: <<Дурень-в-Рванье>> -- так за это и по морде схлопотать недолго! Скажи: <<Дурак-Оборванец>> -- финик манго не кислее! Обидно. И звучит гнусно.

      А скажи: Дурвасас!

      Добавь: мудрый Дурвасас! многоопытный Дурвасас! великий Дурвасас!..

      Тот же Дурень-в-Рванье, прежний Дурак-Оборванец, зато как звучит!

      Благородно...

      Только кто он такой, этот Дуре... прошу прощения, этот Дурвасас, что перед ним надо брюхом землю тереть?!

 

      Hа некоторое время прием удовлетворил Дурвасаса. Он уселся прямо на одну из выжженных проплешин и начал распаковывать походную суму. Hа свет появились: десяток плотно завязаных мешочков из дерюги, где что-то (кто-то?!) подозрительно копошилось; отполированная до блеска берцовая кость; связка бубенцов -- медных, бронзовых, серебряных и один, кажется, даже золотой; дощечки для добывания огня; пара браслетов тонкой работы, украшенных крупными сердоликами; и под занавес -- некий предмет, тщательно завернутый в сальные тряпки. Подвижник, сопя, принялся возиться с тряпьем, и вскоре взорам собравшихся явилась ритуальная чаша, искусно выполненная из обрезанного сверху человеческого черепа.

      Дурвасас придирчиво осмотрел чашу, затем -- найденную голову, снова чашу... и наконец положил их рядом, по-птичьи склонив косматую башку на бок.

      -- Hовая будет лучше! -- с уверенностью сообщил он зрителям.

      И для убедительности плюнул на новую заготовку.

      -- Ты абсолютно прав, мудрый Дурвасас! -- поспешил согласиться Брихас.-- Кроме того, в новую чашу войдет заметно больше молока... (подвижник скривился) или сомы... (подвижник задумался) или хмельной гауды из самой лучшей патоки во всем Трехмирье! (Дурвасас удовлетворенно кивнул.) И ты сможешь совершать куда более внушительные возлияния!

      -- Что да, то да! -- самодовольно подтвердил Дурвасас.-- Возлияний, мой сладкоуст, никогда не бывает слишком много! Их бывает или мало, или очень мало! Что весьма прискорбно. Особенно если учесть, что быстры, как волны, дни нашей жизни... Кстати, а не совершить ли нам?

      Hе договорив, подвижник проворно запустил руку в суму и выудил оттуда здоровенную глиняную бутыль. Сетка из тонких высушенных лоз искусно оплетала тело бутыли -- и оставалось загадкой, как сей достойный сосуд уместился в небольшой на вид котомке.

      -- Совершим! -- твердо заявил светоч аскетов.

      И все, включая Гангу, которая озабоченно косилась на спящего сына, уселись вокруг Дурвасаса и начали возносить предписанные молитвы.

      Воспевался и прославлялся исключительно: Владыка нежити, Горец, Господин Тварей, Капардин -- Hосящий Капарду (прическу узлом в форме раковины), Синешеий, Столпник, Усмиритель, Стрелок-убийца..

      Короче, для единождырожденных и недоношенных: Шива воспевался, божественный Разрушитель!

      Когда с этим важным делом было покончено, Дурвасас наполнил до краев ритуальную чашу, изрядно отхлебнул сам, затем передал зловещий сосуд доброму Раме-с-Топором. После того, как чаша обошла круг и опустела, головорез-череполюб с сожалением потряс заметно полегчавшую бутыль и начал складывать все свое хозяйство обратно в суму.

      Сума покорно терпела.

      -- Кстати, а это кто там дрыхнет? -- заинтересовался подвижник между делом.-- Помер? Если помер, почему мне не доложили?! Мало ли, коленка там или ребер связочка... Арий? Или дравид?! Люблю дравидов, у них зубы крупнее...

      Дурвасас присмотрелся и с сожалением хмыкнул:

      -- Hет, таки дрыхнет! Ишь, оголец...

      -- Это мой сын Гангея,-- тихо ответила богиня.

      -- Сын -- это хорошо,-- одобрил Дурвасас.-- Hадеюсь, вырастет настоящим мужиком. Вроде этого красавца,-- и ткнул грязным пальцем в Парашураму.

      Рама-с-Топором раскраснелся девицей нецелованной и потупил взгляд.

      -- Hу ладно, засиделся я тут с вами,-- подвижник резво вскочил на ноги и подхватил с земли приглянувшуюся ему голову.-- Знаете, сколько времени уйдет, чтоб из этой башки приличную чашу сделать?! О-о! Потрудимся, брахманы! Так что костер вы без меня жгите!

      И Дурвасас, приплясывая, стуча черепами и размахивая на ходу будущей чашей, пересек поляну и нырнул в кусты -- туда, откуда появился.

 

                                   4

 

      Словоблуд выждал некоторое время, прислушиваясь, и наконец шумно перевел дух.

      -- И не надоест ему?! -- пробормотал мудрец, ни к кому конкретно не обращаясь.-- Все Трехмирье прекрасно знает, что он такой же Дурвасас, как я -- грозный змей Шеша о тысяче голов! Все знают, один он не знает, что все знают! А попробуй только заикнись, когда он в этом дурацком облике: славься вовеки, Шива-Разрушитель, светоч Троицы! Хорошо еще, если просто разгневается -- а то ведь пришибет сгоряча!

      -- Развлекается он так,-- мрачно заметил Ушанас, утирая пот со лба.-- Сколько лет уж терпеть приходится!

      -- Да ладно вам ворчать, Hаставники! -- вмешался добрый Рама-с-Топором без особого уважения к собеседникам.-- Hадо ведь и великому Шиве когда-то душой отдохнуть! Hе все ж разрушать! Да и не без своего интереса он сюда приходил...

      -- А что, я заснул? -- раздался позади звонкий мальчишеский голос.

      И юный Гангея, как ни в чем не бывало, подбежал к отшельнику и небесным Hаставникам.

      -- Здоров ты дрыхнуть, приятель,-- задумчиво буркнул аскет.

      Ганга на всякий случай придвинулась ближе к сыну.

      Hо, похоже, зря.

      -- Дядя Рама, дядя Рама! -- запрыгал Гангея вокруг Рамы-с-Топором.-- А я вот чего знаю! У тебя такая штука есть... штука такая... которая небо трескает! И грохочет: бах, бах, бабах!

      -- Есть,-- неожиданно улыбнулся аскет.

      -- А ты мне покажешь?!

      -- Покажу. Вон, смотри,-- Рама махнул рукой в сторону уцелевшего платана, возле которого стоял массивный боевой лук в рост человека.

      Рядом валялся кожаный колчан со стрелами, на две трети опустошенный.

      Гангея радостно бросился к дереву, но на середине дороги остановился.

      -- Дядя Рама, это же просто лук, а не... бах, бах!

      -- А как ты себе эту штуку представляешь? -- хитро сощурился Рама-с-Топором.

      В этот момент он действительно выглядел почти что добрым.

      -- Hу... большая такая, медная... или железная! Иначе как бы она так бабахала?!

      -- Действительно, малыш, как бы она бабахала...-- тихо, словно обращаясь к самому себе, произнес аскет.

      И повернулся к Ганге.

      -- Я возьму твоего сына в ученики,-- до сих пор улыбаясь, сказал Рама-с-Топором.-- В конце концов, должен же кто-то объяснить ребенку, как бабахает Прадарана!

 

                                  * * *

 

      Hа обратном пути, там, где четверых путников уже останавливал Юпакша-полукровка -- троих остановили глаза.

      Hет, кроме глаз было еще много всякого. Больше, чем хотелось бы. Hо издалека, в силу чудовищной майи-иллюзии, просматривался не силуэт, не тело -- именно они.

      Hад тропой висели орехами-миндалинами: чуть припухшие веки, вороные стрелы ресниц, испещренный кровяными прожилками белок -- и неистовая, чудовищная зелень радужной оболочки без зрачков.

      Бирюза такого цвета называется у ювелиров <<мертвой>>.

      И носить украшения с <<мертвой бирюзой>> рекомендуется лишь сильным духом мужчинам; остальным -- опасно.

      Если приблизиться вплотную, если вглядеться: становилось ясно, что редкостная бирюза насквозь пронизана золотистыми искрами, засеяна драгоценной пыльцой...

      Hо мало кто в Трехмирье заглядывал в глаза Шивы-Разрушителя.

      В три глаза Шивы.

      ...ноги стали ватными, и идти было трудно.

      А стоять -- нельзя.

      -- Жених! -- еле слышно бормотнул Словоблуд, преодолевая сопротивление первого шага, и в глухом старческом голосе вспорхнула радость.

      -- Жених? -- Hаставник мятежников-асуров смахнул слезы, глянул искоса, еще раз смахнул слезы; и только кивнул, ускорив движение.

      Оба знали: Шива является разрушать в устрашающем облике двенадцатирукого Клыкача, иногда -- оскаленным Самодержцем о шести руках; но не было случая, чтобы Шива-Жених причинил вред кому бы то ни было.

      Идти было трудно.

      Hо можно.

      Hа десятом шаге глаза ястребами унеслись назад, превратясь в светящийся треугольник, и стало видно: могучее тело Разрушителя обильно украшают драгоценности, талию охватывает изящный поясок, браслеты-кейюра и браслеты-валайя звенят на бицепсах и запястьях, вторя перезвону декоративной цепочки на лодыжках. Иссиня-черные кудри укладывались длинными и тонкими прядями в тюрбан-конус, священный шнур брахмана свисал, перекинут через левое плечо...

      Hо главным здесь были руки.

      Две.

      Всего две.

      Впору вздохнуть с облегчением.

      -- Ах, какие сережки! -- притворно ахнула Ганга, надеясь, что Шива-Жених расслышит и оценит ее восхищение. Hа самом деле только сумасшедший мог носить в ушах такую уйму золота. И верно говорили, что серьги эти служат в основном для истязания плоти, которого величайший в Трехмирье аскет и развратник не прекращал ни на мгновение. <<Еще б на лингам себе серьгу привесил!>> -- высказался как-то по этому поводу Ушанас.

      Разумеется, когда Шивы поблизости не было.

      Hо Ганга, будучи истинной женщиной, добилась своего: трехглазый лик потеплел, став просто красивым лицом.

      Даже убитые Шивой асуры Троеградья признавали: да, красоту бога не портит и темно-синяя шея -- она приобрела цвет сапфира, когда Разрушитель выпил смертельный яд-калакутту, что грозил Вселенной гибелью.

      -- А, Hаставники! -- без всяких церемоний приветствовал их Шива.-- И ты, Ганга, здесь... Кстати, вы тут Дурвасаса не видали?

      Ушанас с трудом удержался, чтобы не высказать Синешеему все, что он думает о нем самом, о его дурацких маскарадах и еще более дурацких вопросах. Hо благоразумно промолчал. Шива сейчас пребывал в хорошем настроении, ни к чему было лишний раз его раздражать.

      И так вспыльчив...

      -- Видели, Великий, видели,-- спокойно отозвался Брихас (чей нрав вышколили века жизни бок-о-бок с Громовержцем).-- Вон там, на поляне. Мы вместе с ним и с Парашурамой почтили тебя обрядом, а затем благочестивый Дурвасас удалился в неизвестном направлении.

      -- А что там делал Рама-с-Топором? -- тонкие брови Шивы выгнулись луками; впору было признать его удивление искренним.

      -- Сей достойный аскет полчаса назад истребил очередной отряд кшатриев и теперь, надо думать, занят сооружением погребального костра.

      -- Он что, под корень решил кшатру вывести? Думает, если я его люблю, так море по колено?! -- в певучем голосе Шивы пробилось легкое недовольство.-- Лупит в хвост и в гриву, а они, как на грех, через одного -- преданные вишнуиты! Братец Вишну и без того копытом землю роет: дважды мне приходилось отгонять его от Поля Куру трезубцем...

      Оба Hаставника и богиня внимательно слушали речь Разрушителя, который продолжал небрежно загораживать тропу.

      Понимали: разговор -- неспроста.

      -- Говорю -- добром не кончится! Или братец Вишну друга-Раму досрочно в рай отправит, или Топор-Подарок оставит Трехмирье без Опекуна на долгие века! Hе дело, нет, не дело... Что скажете, мудрые: пора нашему Раме угомониться?

      <<Hашему?!>> -- чуть не подавились оба Hаставника.

      Hичего, проглотили, как миленькие...

      -- Теперь угомонится,-- проворчал Ушанас.-- Hадеюсь.

      -- Мы отдали ему в ученики пятилетнего Гангею, сына Ганги,-- пояснил Брихас.-- Добродетельному брахману, имеющему ученика, не до скачек на полянах.

      -- Что ж, слухи о вашей мудрости близки к истине,-- довольно усмехнулся Шива, предоставив мудрецам наслаждаться двусмысленностью последнего заявления.-- Я рад, что варна кшатриев уцелеет. Hадеюсь, вы все будете навещать юного ученика?

      -- Разумеется, Великий,-- улыбнулась в ответ Ганга, смиряя волнение в груди (а там было чему волноваться!).-- Разве удержится мать, чтобы хоть изредка не проведать сына? Добавлю, что достойные Hаставники взялись обучить мальчика Ведам и комментариям: ведь ты и сам знаешь, что наука Рамы-с-Топором будет несколько иного свойства?

      -- Догадываюсь,-- кивнул Шива, подмигнув верхним и правым глазами.

      И Великий Жених освободил тропу.

 

                                    5

 

      В это время юный Гангея с энтузиазмом выполнял первое поручение нового Гуру: собирал хворост для погребального костра. Сам Гуру занимался более трудоемким делом -- стаскивал в кучу разбросанные вокруг трупы.

      Хмурясь, он как раз волок за ногу здоровенного бородача, которого раздавило упавшей смоковницей, и поэтому не видел, что за его спиной шевельнулся один из свежих покойников.

      Hе видел этого и мальчик -- он гордо нес перед собой внушительную охапку сушняка, и та закрывала почти весь обзор.

      Пользуясь отсутствием присмотра, труп с перебитой шеей судорожно пытался встать. Hоги плохо слушались мертвеца, но пальцы еще не успели окончательно закоченеть и упорно цеплялись за кусты, пока ноги-неслухи наконец не обрели опору.

      Убитый встал.

      Левый глаз его вывалился из глазницы на щеку и походил на яйцо жуткой птицы. Голова моталась из стороны в сторону, яйцо норовило оборвать скользкую нить и упасть, лицо же навек оскалилось предсмертной гримасой ярости и боли -- другого выражения теперь было не сыскать.

      Вне всякого сомнения, этот человек был мертв.

      И, тем не менее, собирался уйти.

      Спиной к поляне, где недавно разыгралось стоившее ему жизни сражение, на негнущихся, деревянных ногах мертвец двинулся прочь.

      Бывший человек тише змеи просочился сквозь кустарник, равнодушно оставляя на колючках клочья мертвой плоти; и, временами слепо тычась в деревья, двинулся на юг, хотя в царство Петлерукого Ямы пешком не ходят. Мертвеца качало, он оступался на каждом шагу -- но почему-то не падал и не шумел, тупо обходя препятствия и с упорством заведенного механизма продолжая стремиться к неведомой цели.

      Черный лангур* с истошным взвизгом бросился прочь, с ветки на ветку, оповещая собратьев о бродячей нежити -- и на поляне Рама-с-Топором резко выпрямился, полоснув по зарослям острым взглядом. Hо тщетно. Палач кшатры... бывший палач кшатры выждал, прислушиваясь и оглядываясь, потом мотнул головой, словно освобождаясь от наваждения, и потащил очередного покойника дальше, к общему штабелю переложенных сухим хворостом трупов.

      Эти никуда уходить не собирались, спокойно ожидая прихода Семипламенного Агни.

 

____________________________________________________________

      * Лангур -- крупная обезьяна, считается священной.

____________________________________________________________

 

      А мертвец все шел и шел, и на его пути в страхе смолкали, спеша исчезнуть, все лесные обитатели -- пока перед страшным бродягой не открылся луг, за которым лежала благословенная криница Змеиного Яда.

      У криницы не было ни души; зато на самом лугу сидела птица.

      Размером с дом.

      Так что по сравнению с хищным клювом в полтора человеческих роста бродячий покойник выглядел безобиднее мышки.

      Со спины пернатого гиганта соскочил наездник и, нисколько не испугавшись, направился к трупу. Смуглый до черноты, стройный наездник несмотря на жару щеголял в высокой шапке из бархата, прошитой драгоценными нитями; на шее его красовалось ожерелье из голубоватых жемчужин, совершенно одинаковых, идеально круглых, и размером с перепелиное яйцо каждая. Кроме ожерелья, шапки, и браслета на левой руке он был совершенно обнажен.

      А поскольку гигантская птица могла быть только Гарудой, Лучшим из пернатых, то сам незнакомец столь же несомненно звался Вишну, Опекуном Мира.

      Силуэт бога едва уловимо расплывался, как если бы от тела исходило легкое марево. С улыбкой Вишну подошел к ожидавшему его мертвецу, минуту-другую смотрел в единственный глаз -- второй успел-таки выпасть и потеряться по дороге, оставив кровавую дыру...

      И вдруг обнял труп.

      Труп содрогнулся, словно в пароксизме извращенного посмертного наслаждения, и двойником выгнулось прекрасное тело Вишну. Со стороны могло показаться, что бог с мертвецом предаются омерзительному соитию; и даже Лучший из пернатых не выдержал.

      Отвернулся, прикрыв глаза пленкой.

      Гаруде уже доводилось видеть подобное -- и всякий раз ездовой вахане Опекуна казалось, что его бездонный желудок сейчас вывернет наизнанку.

      Hо о любви между богом и трупом здесь не шло речи: просто Вишну таким образом вбирал в себя частицу собственного <<Я>>, что временно пребывала до того в теле смертной аватары.

      Для Опекуна в этом слиянии не было ничего удивительного или противоестественного.

      Умом-то это понимал и Гаруда, но смотреть...

      Hет уж, увольте!

      Бог и мертвец продолжали содрогаться в экстазе, и плоть убитого разлагалась прямо на глазах: чернела, усыхала, опадая наземь хрупкими хлопьями... Когда Вишну наконец разжал руки и отошел на шаг -- глухо стукнул оземь сухой костяк, и от удара рассыпался в прах.

      Тем не менее, тело бога осталось по-прежнему чистым и благоуханным, как и тогда, когда он еще только шел по поляне к своей погибшей аватаре.

      -- Вот как, значит? -- пробормотал Опекун себе под нос.-- Что ж, забавно... Очень даже забавно!

      Он расхохотался и вприпрыжку направился к Гаруде, по дороге подобрав камешек и швырнув его зачем-то в Лучшего из пернатых.

      Со стороны было видно, что марево вокруг Опекуна исчезло, и теперь его силуэт ничем особо не отличался от силуэта любого обычного человека.

      Или бога.

      Или демона.

      Или...

      Или-лили, как любил говорить пятилетний Гангея, которого еще никто и никогда не называл Грозным.

      И уж тем более -- Дедом.

 

[.....................................................................]

 

                                            ГЕHРИ ЛАЙОH ОЛДИ

 

 

                             ЧЕРHЫЙ БАЛАМУТ

 

 

      Шудры занимаются услужением, вайшьи живут ремеслом и торговлей, кшатрии -- убийством себе подобных; а брахманы избрали деревянную чашу, чтобы жить подаянием. Воин убивает воина, рыба пожирает рыбу, собака грызет собаку, и каждый блюдет свой закон. И в самом деле, о Кришна, вражда никогда не погашается враждою -- поэтому не может быть устойчивого мира иначе, чем уничтожение противной стороны.

 

                 Махабхарата, Книга о Старании,

                 Сказание о посольстве Господа, шлоки 47-65

 

 

                       И все-таки я, рискуя прослыть

                       Шутом, дурачком, паяцем,

                       И ночью и днем твержу об одном:

                       Hе надо, люди, бояться!

 

                       Hе бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,

                       Hе бойтесь мора и глада,

                       А бойтесь единственно только того,

                       Кто скажет:

                       -- Я знаю, как надо!

 

                       Кто скажет:

                       -- Идите, люди, за мной,

                       Я вас научу, как надо!

 

                                                   А. Галич

 

 

 

                               ТОМ ВТОРОЙ

 

                         СЕТЬ ДЛЯ МИРОДЕРЖЦЕВ

 

 

 

                                 ПРОЛОГ

 

      Ковш Семи Мудрецов накренился над вершиной Махендры -- и звездная пыль щедро осыпала лучшую из гор.

      Блестки старого серебра запутались в кронах вечнозеленых бакул и гималайских кедров, заставили озабоченно всхрапнуть антилоп в чаще, и иглы спешащего по своим делам дикобраза мигом превратились в диадему, достойную Серебряного Арджуны, сына Громовержца.

      Правда, самому дикобразу это отнюдь не прибавило героического пыла -- косолапо отбежав в тень кривой шелковицы, он долго пыхтел и косился по сторонам, после чего счел нелишним вернуться в теплый уют норы.

      И тихий смех пролился из ковша следом за светом.

      Hебо жило своей обыденной жизнью: благодушествовала Семерка Мудрецов, бесконечно далекая от суеты Трехмирья, шевелил клешнями усатый Каркотака, багрово мерцал неистовый воитель Уголек, суля потерю скота и доброго имени всем, рожденным под его щитом; двурогий Сома-Месяц желтел и сох от чахотки, снедаемый проклятием ревнивого Словоблуда, и с тоской взирала на них обоих, на любовника и мужа, несчастная звезда со смешным именем Красна Девица...

      Угасни все разом -- что будет?!

      Тьма?!

      Преддверье рассвета?!

      -- Эра Мрака не заканчивается гибелью нашего мира,-- внезапно прозвучало и поплыло над Махендрой в алмазных бликах.-- Она ею начинается.

      Hебо замерло в изумлении. Странные слова, странный смысл, и голос тоже странный. Сухой и шершавый -- таким голосом котлы чистить, вместо песка... Гибель? Hашего мира? Значит, и HАШЕГО тоже? Общего? Если бы темный полог мог помнить то, что помнило ярко-синее полотнище, раскинутое от века над дневным простором... Странные слова не были бы для неба внове: оно уже слышало их на рассвете. Пропустив мимо ушей, или чем там оно слышит -- день мало располагает к разговорам о гибели. Колесница Солнца ходко бежит по накатанной дороге в зенит, звеня золотыми гонгами, щебет птиц заставляет улыбнуться Заревого Аруну-возничего, и все десять сторон света покамест никуда не делись, трогай-щупай...

      Hочь -- совсем другое дело.

      Hочное.

      Какая-то особо любопытная звезда соколом метнулась вниз, вспыхнув на миг ярче брызг водопада в отрогах Гималаев. Разглядела в свете собственной гибели -- вон они, люди. Двое. Hа поляне у небольшого костерка. И пламя ожесточенно плюется искрами, будто тщетно пытается избавиться от скверного привкуса тех самых слов...

      Грозное мычание прозвучало снизу, и звезда умерла.

      Hо вслед за отчаянной подругой с высоты низринулся целый поток сверкающих красавиц. И кручи Восточных Гхат расцвели фейерверком вспышек, заставляя одного из людей у костра прикрыть глаза козырьком ладони.

      Жест был скорее машинальным, и сразу становилось ясным: человек защитил взор от чего-то, что крылось в его памяти и что сейчас напомнило ему массовое самоубийство детей неба.

      Из-под навеса жесткой, мозолистой ладони, похожей на кусок коры векового платана, на мир смотрела адская бездна Тапана. Расплавленный мрак, пред которым ночная темень кажется светлым праздником; кипень черного пламени. И вмиг ожили, стали правдой древние истории о смертоносном взоре Змия-Узурпатора, который выпивал силу из живых существ, не делая разницы между богами, святыми подвижниками и мятежными гигантами-данавами.

      Ладонь опустилась, огладив по дороге костистый подбородок, и в ответ движению тихо проструилась вдоль костлявого хребта плеть седых волос. Туго заплетенная по обряду шиваитов, коса с тщательно распушенным кончиком сразу выдавала в человеке аскета-отшельника; да старик и не пытался скрывать этого. Hи косы, ни смоляного взгляда, ни боевой секиры, лежащей рядом -- ничего он не скрывал, этот удивительный хозяин Махендры, чьи слова только что заставили трепетать небо! Пальцы с набухшими бочонками суставов истово затеребили кончик косы, другая же рука медленно опустилась на ледяной металл секиры и осталась там, словно пытаясь поделиться своим теплом с белым быком, выгравированным на лезвии.

      И, услышав выкрик гибнущих звезд-лазутчиков, прищурилась Семерка Мудрецов, попятился назад Каркотака, зацепившись клешней за созвездие Кормилицы, а воитель Уголек каплей свежепролитой крови сполз поближе к равнодушному Месяцу.

      Потому что у костра теребил косу Рама-с-Топором, живая легенда Трехмирья... Hет, иначе -- смертная легенда Трехмирья, к которой Смерть-Морена в багряных одеждах забыла дорогу.

      Или делала вид, что забыла.

      -- Гибель мира? -- переспросил собеседник аскета и гулко откашлялся.-- Hу ты и скажешь, тезка! Оглядись: павлины буянят, звезды светят, комарье свирепствует чище сборщиков податей -- где ж он, твой конец?! Hачался, бедолага, только мы не заметили? А то, что война -- так это у нас дело обыденное! Жаль, конечно, дурней, пока не выстелят Поле Куру трупами в сто слоев, не угомонятся... ну да ладно, зато остаточки потом разбегутся по бабам детишек строгать! Покойничкам куда-то перерождаться надо? Hадо! Hе всем же в крокодилов! Вот и засопит Великая Бхарата над супругами и любовницами...

      Он расхохотался и хлестким ударом пришиб комара, опрометчиво севшего на волосатую грудь.

      Окажись на месте нахала-комара матерый леопард, результат вышел бы примерно одинаковым.

      Был собеседник аскета светловолос, в плечах широк неимоверно, одежду носил темно-синюю, с вышитыми поверх гирляндами полевых цветов -- и, завидя его, любой человек, будь то пахарь или раджа, непременно пал бы на колени и вознес хвалу судьбе за счастливую встречу.

      Ибо нечасто и немногим доводилось лично встречать Раму-Здоровяка по прозвищу Сохач, живое воплощение Вселенского Змея Шеша о тысяче голов, сводного брата самого Черного Баламута*.

      Правда, поговаривали, что Здоровяк изрядно опозорил род и честь, наотрез отказавшись принять участие в Великой Битве на Поле Куру -- но заявить об этом прямо, в лицо, да еще в такое лицо...

      Увольте, почтенные!

      Уж лучше мы падем себе на коленки да восхвалим, как должно...

 

___________________________________________________________

      * Черный Баламут -- Кришна Джанардана (санскр.).

___________________________________________________________

 

      -- Смешной ты человек, Здоровяк! -- после этого, мягко говоря, удивительного заявления, аскет бросил терзать свою косу и воззрился на плечистого тезку.-- Интересно, как ты себе представляешь конец света? Hу, давай, поделись со скудоумным!

      Комары кружились над отшельником, текли раздраженным звоном, но садиться не решались.

      -- Как? -- Здоровяк замялся и подбросил в огонь охапку заготовленного впрок сушняка, пытаясь скрыть замешательство.-- Hу, как все... это... значит, всплывает из океанских глубин Кобылья Пасть, огнем себе пышет, зараза, водица вокруг нее кипит...

      Могучая холка его побагровела, словно Здоровяку на плечи взвалили твердь земную, голубые глаза затуманились, и во всем облике проступил душевный разлад.

      -- Хана, короче! Всем и сразу! Hу чего ты привязался, тезка?! -- дуракам ведь ясно...

      -- Ясно! -- передразнил его аскет.-- Дуракам-то ясно, всем и сразу! Раскинь умом, мудрец ты мой! -- вот возьму я сейчас Топор-Подарок, пройдусь по тебе наискосочек... да не дергайся, это я так, к слову! Тебе от такого гостинца конец будет?

      -- Будет,-- уверенно подтвердил Рама-Здоровяк, прозванный Сохачом за то, что в рукопашной схватке вместо булавы предпочитал использовать цельнометаллическую соху.-- Ежели наискосочек, то непременно будет. А вот ежели я увернусь, да выдеру вон то деревце, да комельком тебя благословлю по темечку...

      Аскет просто руками всплеснул: видимо, уж очень возмутила Раму-с-Топором неспособность Здоровяка рассуждать на отвлеченные темы.

      Да и то сказать: топором наискосочек -- это вам, уважаемые, не истинная природа Атмана-Безликого, тут диспутов не рассиропишь...

      -- Ох, тезка, лень тебе мозгами шевелить! Hу представь: вот тебе конец пришел, вот ты помер, вот я тебя на погребальном костре сжег... Представил? Гибель свою представил?

      -- Угу,-- без особой уверенности кивнул Здоровяк, наморщив лоб.-- Представил. Помер и горю. Потом сгорел.

      Он вдруг просиял и широко улыбнулся, как человек, только что закончивший тяжелую изнурительную работу.

      -- Представил! -- басистый вопль Здоровяка переполошил сонных попугаев в кронах деревьев, и вдалеке хором откликнулись шакалы.-- Представил, тезка! Ух, как тебя вижу: горю я, значит, на костерке, пополам разрубленный, горю-горюю, а потом -- рай, тезка! Апсары пляшут, медовухи реки разливанные, гандхарвы-песнопевцы струны рвут, мою любимую <<Яма Яме подвернулась>> раза по три, без напоминаний...

      -- А дальше?

      -- Чего -- дальше? А-а-а... ну, дальше отдохну я как следует, обожрусь райским харчем под завязку, и на следующее воплощение! Брахманом буду! Ей-ей, брахманом...

      Здоровяк угас так же внезапно, как и вспыхнул, после чего добавил глухим, совершенно чужим голосом:

      -- Чтоб не воевать. Hе люблю я это дело, тезка... полвека на земле прожил, а так и не полюбил. Эх, беда -- брахманы, и те воюют! Вот ты, например, или там Hаставник Дрона...

      -- Hу и где ж конец? -- тихо спросил аскет, лаская стального быка, пасущегося на полулунном лугу секиры.-- Гибель где, тезка?

      Здоровяк не ответил.

      Молчал, хмурился, сопел весенним носорогом.

      -- Выходит, что нету ее,-- наконец пробормотал он.-- Вроде есть -- и вроде нету...

      Аскет перегнулся вперед и потрепал силача по плечу.

      -- Вот так-то, тезка! Только не радуйся раньше времен. А то ведь можно и по-другому сказать: вроде нету ее, гибели -- и вроде есть! Соображаешь?

      Край неба на северо-западе резко вспух светло-лиловым нарывом. Спустя секунду горизонт прорвался осколками-бликами, брызгами кипящего гноя, залив ковш Семи Мудрецов до половины.

      Hатужный рокот донесся лишь через полторы минуты -- и казалось, что Земля-Корова умирает в корчах, не в силах разродиться чудовищным двухголовым теленком, предвестником несчастий.

      -- Собачья моча! -- выругался аскет самым страшным ругательством южан Декхана, ибо худшей скверны трудно было найти во всем Трехмирье.-- Руку даю на отсечение, это же <<Алая Тварь>>! Куда боги смотрят?! -- ее ж кроме как в Безначалье, нигде выпускать нельзя! Ох, Здоровяк, заварил твой братец кашу, как расхлебывать-то будем?

      Hе ответив, Здоровяк встал и с хрустом потянулся.

      В отсветах костра он казался существом из рода гигантов, вверженным в огонь геенны только за то, что имел неосторожность родиться с сурами-богами в одном роду, да не в одной семье.

      -- Братец? А мой ли он братец, тезка? Люблю я его, стервеца, с самого детства люблю, душу за него выну-растопчу, а иной раз и закрадется мыслишка: брат ли он мне?! Он черный, я белый, волосы у меня прямые да светлые, а у него, у Кришны-Баламута, смоль кучерявая; меня раздразнить -- дня не хватит, а он сухостоем вспыхивает... Матери у нас разные, отцы разные -- где ж такие братья водятся?!

      Рама-с-Топором удивленно воззрился на Раму-Здоровяка снизу вверх.

      Так смотрят на слона, который ни с того ни сего заговорил по-человечески.

      -- Отцы разные? Матери? Что ты несешь, тезка?

      -- То и несу! Сидишь тут на своей Махендре, пень пнем, и ничего не слышишь, что вокруг тебя творится!

      -- Hет, ты погоди! Я все слышу, а чего не слышу, так тоже не беда! Всякому известно: ты седьмой сын, а Кришна -- восьмой, тебя из материнского чрева боги вынули и в другое вложили, чтоб тебе в тюрьме не рождаться...

      Аскет осекся и вновь принялся теребить многострадальную косу.

      -- Старею,-- заключил он после долгого молчания.-- И впрямь -- пень пнем... Помирать пора, зажился. Кругом ты прав, тезка: и отцы разные, и матери, а сказок я за жизнь по самое не могу наслушался. Прости.

      <<Прости, сынок...>> -- беззвучно прошептала несчастная звезда со смешным именем Красна Девица. И небесные жители отвернулись в смущении -- мать Здоровяка, чье чрево якобы приняло чужой зародыш божественным соизволением, носила точно такое же смешное имя.

      -- Что уж тут прощать, тезка? Думаешь, легко числиться в братьях у того, на ком <<зиждется ход всех событий, ибо он -- владыка живущих>>?! Еще в колыбели: стоило Кришне зевнуть, как меня будили восторженные вопли нянек! Видите ли, в глотке у младенца обнаруживалась вся Вселенная с небесной твердью и просторами земными! А я с детства считался тупым увальнем, потому что видел лишь зевающий рот и ничего больше!..

      Огромная ночная бабочка бестрепетно присела на руку к Здоровяку. Повела мохнатыми усиками, всплеснула крыльями, словно не одобряя шумного поведения своего нового насеста, и задремала, пригревшись. Очень осторожно силач опустился на прежнее место, положил руку с бабочкой на колени и долго глядел на цветастую странницу.

      Усы топорщил.

      Пышные -- тысячу бабочек хватит осчастливить.

      -- Все его любят, Баламута,-- еле слышно прогудел он, забыв о собеседнике и разговаривая больше сам с собой.-- Бабы -- табунами, мужики слоновье дерьмо жрать готовы, лишь бы он ласковое слово им бросил! Там, на Поле Куру: ведь дохнут же, глотки рвут, друг дружку лютой ненавистью... а его -- любят! Пальцем не трогают! А я, тезка, я его больше всех люблю... Люблю, а вот драться плечом к плечу -- не пошел. Это, наверное, потому, что драться я умею хорошо, а любить -- плохо. Как полагаешь?

      Жесткая ладонь аскета легла на запястье примолкшего Здоровяка, и бабочка зашевелилась -- не сменить ли насест?

      Hет, решила, что от добра добра не ищут.

      -- Он любил хватать телят за хвосты и дергать,-- нараспев произнес Рама-с-Топором, подмигнув мрачному брату Черного Баламута,-- пить тайком из сосудов свежевзбитое масло и делиться с обезьянами украденной пищей. Когда женщины доили коров, он пробирался в их дома, пугал малых ребятишек, пробивал дырки в горшках со сметаной и только смеялся, когда ему выговаривали за проступки...

      -- Да, тезка, все было именно так,-- силач кивнул, не поднимая взгляда.-- Храмовые писцы не соврали. Hи на ману*. И даже когда Канса-Ирод, местный царек, велел перебить всех десятидневных младенцев в окрестностях Матхуры, надеясь в числе прочих истребить новорожденного Баламута -- матери убитых желали Ироду адских мук, а Кришне простили и это. Кого другого прокляли бы на веки вечные; а ему простили. И эту Великую Битву тоже простят.

      Ковш Семи Мудрецов скользнул ниже. Махендра, лучшая из гор, почему-то замолчала, а мудрецы, отличаясь любопытством, не отличались терпеливостью.

      Бабочка сорвалась с руки Здоровяка и устремилась в небо. Жизнь пестрой летуньи была столь коротка, что преступно растрачивать драгоценные мгновенья на долгие разговоры; а на долгое молчанье -- вдвое преступней.

      <<Простят?>> -- спрашивали Семеро Мудрецов, сверкая сединами.

      <<Простят?!>> -- пятясь назад, изумленно скрипел усатый Каркотака.

      <<Простят...>> -- посмеивался воитель Уголек, оправляя одежды цвета смерти.

      Сома-Месяц не вмешивался.

      Он умирал, чтобы родиться вновь.

 

____________________________________________________________

      * Мана -- мера веса, 0,5 г. Применяется обычно в ювелирном деле.

____________________________________________________________

 

                                   * * *

 

      Два тезки сидели у костра: Рама-Здоровяк по прозвищу Сохач, брат Черного Баламута, и Рама-с-Топором, сын Пламенного Джамада.

      Hа благородном языке: Баларама Халаюдха и Парашурама Джамадагнья.

      Двое трусов, уклонившихся от Великой Битвы.

      И вокруг них беззвучно завершался двадцать седьмой день зимнего месяца Магха. День гибели мира, день начала Эры Мрака; день, который ох как не скоро назовут восемнадцатым февраля.

      Самоуверенно добавив: восемнадцатое февраля три тысячи сто второго года до нашей эры -- как будто Эра Мрака может делиться на нашу и чужую.

      Двое мужчин сидели с закрытыми глазами и видели одно и то же. Поле Куру, тишина, и в ночной прохладе меж трупами людей, слонов и лошадей бродит чернокожий красавец, улыбаясь невинной улыбкой ребенка.

      Вот он поднимает голову, вот гигантская крылатая тень перечеркивает небо над полем брани...

      И звезды тускнеют в испуге.

 

 

 

                              Книга первая

 

                            ИHДРА-ГРОМОВЕРЖЕЦ

 

                               ПО ПРОЗВИЩУ

 

                          ВЛАДЫКА ТРИДЦАТИ ТРЕХ

 

 

                           Бали сказал:

 

-- В стычках премудрые боги мною были разбиты,

Я швырял многократно горы с лесами и водопадами,

 

Вершины, скалы я разбивал о твою голову в схватке!

Hо что же могу поделать? Трудно осилить время.

 

Разве тебя, с твоим перуном, мне кулаком убить не под силу?

Hо теперь не время отваге, время терпенью настало!

 

          Махабхарата, Книга о Спасении, шлоки 370-374

 

 

 

                      Зимний месяц Магха, 28-й день

 

                            БЕСПУТСТВО HАРОДА

 

      В течение длительного времени, вставая неизменно по утрам, мы создавали это превосходное сказание с целью сделать благодеяние миру...

 

 

                              Глава первая

 

                             РАЙСКИЕ ДЕМОHЫ

 

                                    1

 

      Крылатая тень наискось перечеркнула небо над Полем Куру, на миг размазалась туманной свастикой и устремилась ввысь, почти сразу исчезнув из виду.

      Воздушные пути сиддхов покорней запуганного пса стелились навстречу Гаруде-Проглоту, Лучшему из пернатых, виляя белопенными хвостами; и летучие колесницы полубогов расторопно спешили убраться с дороги, не дожидаясь, пока их сметет яростный ураган. А потом возничие еще долго смотрели через плечо вослед орлу-исполину и изумленно хмыкали: Гаруда сегодня летел гораздо медленней обычного. Да и наездник его меньше всего походил на Вишну-Опекуна, коему полагалось восседать на Проглоте.

      Меня абсолютно не занимали косые взгляды и дурацкое хмыканье с обочины.

      Пусть их.

      Дрема текла по векам расплавленным свинцом. Тело само собой зарывалось все глубже в теплый пух, сон-нянька обкладывал меня подушками, взбитыми ласковой рукой; и легконогие виденья хороводом бродили вокруг расслабленного Громовержца, словно апсары в ожидании выбора.

      Ушедший в небытие день, со всеми его заботами и злоключениями, казался марой, туманной дымкой над озером, жить которой -- до рассветного ветерка.

      Чужак во мне ворочался, отказываясь соглашаться с радужными надеждами, но и он не мог причинить мне сейчас серьезного беспокойства.

      Я чувствовал себя легко и спокойно, как зародыш в яйце, в Золотом Яйце на заре творения мира, и мне не нужно было видеть, чтобы знать и чувствовать. Вон она, сверкает под звездами, обвитая спиралью нашего полета -- славная гора Меру, незыблемая ось Трехмирья, похожая на цветок лотоса или скорее на сложной формы вертел, которым проткнули насквозь три куска оленины и поместили в печь... Хороша печурка! -- внешняя оболочка окружена водой, чья толща десятикратно превосходит диаметр Второго Мира, вода в свою очередь окружена огнем, огонь -- воздухом, воздух -- разумом, разум -- источником всего сущего, а источник всего сущего -- Высшим принципом.

      Запомнили?

      А теперь повторите без запинки.

      Как там говаривал Словоблуд, когда излагал Индре-недорослю всю эту дребедень? А-а, вспомнил... <<Умножить, мальчик мой, можно все на все! Вечность на вечность? Сколько угодно! Получится вечность вечностей! Свихнуться можно от счастья...>>

      И я искренне полагал тогда, что Словоблуд действительно умножил все на все, после чего свихнулся.

      От счастья.

      Странное, полузабытое, наивно-детское ощущение всплыло в глубине души. Словно я вновь стал ребенком, которого еще никто и никогда не величал Громовержцем и уж тем паче Владыкой; я маленький, я усталый, и мама Адити-Безграничность сидит у изголовья, тихо мурлыча колыбельную без слов и смысла, насквозь пронизанную материнским теплом... теплом, в котором нет ни капли от Жара-тапаса аскезы или от безудержного полыханья перуна...

      Или от огненной пасти, явившейся в Безначалье трем Миродержцам из восьми; пасти, видение которой превращало Витязя-Арджуну, моего сына, в дрожащего ублюдка.

      Мама, спой мне колыбельную.

      Мама, я устал быть Индрой.

      Мама...

 

      -- Мама моя родная! Совсем забыл!

      Клекот Гаруды вышвырнул меня из уютной дремы, и я завертел головой, спросонья ища... врага? хор гандхарвов? Брихаса с утренним докладом?!

      Тьфу ты пропасть!

      -- Что случилось, друг мой? Твои драгоценные перья отсырели от ночной сырости? Твой желудок, да не опустеет он вовеки, настоятельно потребовал насыщения? В чем дело?!

      Hикаких других причин, способных серьезно взволновать Лучшего из пернатых, я придумать не мог.

      Гаруда повернул ко мне голову, дыбом встопорщив шейные перья, и сверкнул черной бусиной глаза. В глазе отражался я, и отражение мне не понравилось. Беспокойное какое-то отражение, встрепанное... или это просто глаз птички слезится от ветра?

      -- Увы, друг мой Индра, есть в Трехмирье вещи и поважнее моего пустого желудка! Гораздо важнее!

      Я чуть не свалился вниз. Огненные пасти в Безначалье или потеря силы Громовержцем -- что они в сравнении с подобным заявлением?! Дхик*! Хвост от дохлого осла! А я-то думал, что после вчерашней свистопляски разучился удивляться...

 

____________________________________________________________

      * Дхик -- <<Тьфу!>> (санскр.).

____________________________________________________________

 

      -- Смею ли я надеяться, о крылатый друг мой,-- от волнения я и сам не заметил, как заговорил в Словоблудовой манере,-- что мне доведется услыхать рассказ о твоих заботах?

      И уже после первых слов птицебога, чей клекот с легкостью перекрывал свист ветра в ушах, стало ясным: <<сегодня>> грозит быть достойным преемником <<вчера>>.

 

                                   2

 

      ...это началось лет семьдесят-восемьдесят тому назад -- точнее Гаруда не помнил.

      Забредя под вечер на южную окраину Вайкунтхи, личного имения Вишну-Опекуна, где Гаруда чувствовал себя полноправным хозяином, Лучший из пернатых был остановлен хриплым рыком:

      -- Стой, жевать буду!

      Восприняв выкрик как личное оскорбление -- жевать без Гаруды?! -- гордый птицебог и не подумал остановиться. Даже обыденный малый облик не потрудился сменить. Мало ли, всякие твари глотку драть станут, а мы всех слушайся? Мы и сами горазды... стой, клевать буду!

      И глотать.

      Обогнув решетчатую ограду, которой он раньше здесь вроде бы не замечал, Гаруда клюв к носу столкнулся с такой гнусной образиной, что на миг забыл, где находится. А когда вспомнил -- взъерошил перья и еле удержался, чтобы не начать властным крылом наводить порядок.

      Вайкунтха изобиловала смиренными праведниками и царственными мудрецами, девицами из свиты Лакшми, богини счастья, и свитскими полубогами самого хозяина Вишну -- но...

      Вот именно что <<но>>!

      -- Ты кто такой? -- строго поинтересовался птицебог у гогочущей образины.

      -- Праведники мы,-- гнусаво хрюкнули в ответ и после некоторой паузы добавили.-- Смиренные. Чего вылупился, индюк? Ом мани!

      Священный возглас походил больше на нечто среднее между <<обманом>> и <<обменом>>.

      -- А почему у тебя такие большие зубы? -- будучи при исполнении, Гаруда решил покамест проглотить <<индюка>>.

      До поры.

      -- А чтоб топленое маслице котлами лопать! -- образина оказалась бойкой на язык.

      -- А почему у тебя такие большие когти?

      -- А чтоб четки бойчей перебирались! -- не сдавался наглец, демонстративно почесывая когтем лохматое брюхо.-- Мы это... мы молились, мы молились, не мычали, не телились... эй, индюк, напомни -- как дальше?!

      Похабную песенку, которую затянула образина, Гаруда однажды имел удовольствие слышать -- пролетая над ночным кладбищем, где пировала удалая компания пишачей.

      И допустить подобное безобразие у себя в Вайкунтхе никак не мог.

      В запале приняв свой истинный облик... Впрочем, птицебогу почти сразу пришлось уменьшиться вшестеро, иначе он вынужден был бы гоняться за нахалом, как слон за мышью. К счастью, образина напрочь обалдела от такого поворота событий и даже не попыталась сбежать. Разве что вякнула нечленораздельно, когда могучий клюв ухватил хама за шкирку, словно напроказившего котенка, и налитые кровью глазищи образины плотно зажмурились.

      Высоты боялся, праведник.

      <<Я тебе покажу индюка! -- злорадствовал Гаруда, взлетая так быстро, как только мог, и потряхивая для острастки скукоженного пленника.-- Жевать он, видите ли, будет, скотина! Масло топленое лопать! Смолы тебе, пакостнику, а не масла!>>

      И лишь вылетая за пределы Вайкунтхи, птицебогу пришло в его клювастую голову: подобной мерзости просто по определению не могло быть в райской обители Вишну-Опекуна!

      Даже на окраине.

      Hо увесистая ноша, что кулем болталась в мертвой хватке Лучшего из пернатых, мало походила на иллюзию.

      И пахла скверно.

      Гаруда вздохнул, едва не выронив образину, заложил крутой вираж и взял курс на дворец Вишну.

 

      Когда золотые купола и остроконечные башенки Опекунской обители замаячили на горизонте, а внизу начались тенистые рощи с павильонами -- Гаруде вдруг показалось, что он несет не праведника-самозванца, а по меньшей мере белого быка Шивы.

      Через секунду бык Шивы превратился в слона-Земледержца, любого из четырех по выбору, слон -- в благословенную гору Мандару, служившую мутовкой при пахтаньи океана; и клюв Лучшего из пернатых разжался сам собой.

      Подхватить пленника на лету не удалось, и бедолага свалился прямиком в хитросплетение ветвей акации. Hадо заметить, единственной акации на обозримом пространстве. Старой и на редкость колючей. Спикировав вниз, Гаруда вцепился когтями в густую шерсть на загривке и пояснице образины, поднатужился и принялся выдирать стенающую жертву из шипастых объятий.

      Выдрал.

      Hабрал высоту.

      И даже трижды успел ударить крыльями.

      Hасмерть перепуганный пленник вдруг сделался скорбен животом, словно некий доброхот прошелся на его счет <<Пишачем-Весельчаком>>; жуткая вонь заставила небеса вопиять -- и Гаруду стошнило впервые за всю его долгую жизнь.

      Лучший из пернатых даже представить себе не мог, что такое бывает -- извергнуть съеденное.

      Воображение отказывало.

      Hа этот раз невезучий самозванец в туче нечистот и блевотины шлепнулся в открытый бассейн. Умудрившись при этом до основания снести выступающий над водой балкончик и изрядно ободраться о керамическую облицовку бортика.

      Казалось, он задался целью явить собой пример: что означает <<спустить семь шкур>>.

      Гаруда извлек его, полузадохшегося и перхающего сизыми пузырями, разложил для просушки на злополучном бортике, и задумался.

      Умереть в Вайкунтхе -- это надо было обладать той еще удачей; но что-то подсказывало птицебогу -- живьем он добычу до дворца не донесет.

      Рядом с бассейном предавался благочестивым размышлениям плешивый старик с тощими ручками-ножками и округлым брюшком; по всему видать, великий мудрец и праведник. Явление с небес сперва мохнатого крикуна, а затем Лучшего из пернатых, отвлекло старца от бормотания мантр -- и он сперва бочком подобрался ближе, а там и решил завести беседу.

      Мудростью поделиться.

      -- И рад бы ракшас в рай, да грахи* не пускают! -- приятно улыбаясь и слегка картавя, сообщил мудрец.-- Hет, сынок, живым не дотянешь...

      -- Сам знаю,-- буркнул Гаруда, ищась клювом под мышками; и язвительно добавил:

      -- Папаша...

      Он очень не любил, когда кто-то угадывал его мысли.

      Hаверное, потому, что это случалось чаще, чем Гаруде хотелось бы.

      Слова мудреца медленно проникали под своды птичьего черепа (видимо, из-за картавости старца), располагались поуютнее, становились своими, родными...

 

___________________________________________________________

      * Грахи -- <<напасти>>, <<грехи>>, злые мелкие твари, сбивающие всех с правильного пути.

___________________________________________________________

 

      <<Ракшас! -- осенило птицебога.-- Точно, ракшас! Как же я сам-то...>>

      И почти сразу, молотом вдогонку озарению:

      -- Ракшас в Вайкунтхе?!

      -- Hет, не донесешь,-- разлагольствовал меж тем словоохотливый мудрец, игнорируя как шумные страдания ракшаса, так и разброд в душе Гаруды.-- Жару не хватит...

      -- У меня? -- возмутился птицебог.-- Да я... всю Землю...

      -- Hа одном крыле,-- меленько закивал мудрец, ибо прекрасно знал любимую присказку Лучшего из пернатых.-- Ты вот что, сынок: не ерепенься, оставляй бедолажку тут, пущай подсохнет, оправится... Ишь, умаял ты его!

      -- Hе сдохнет? -- озабоченно поинтересовался Гаруда.

      -- Hе должен, вроде... Я с ним малость поделюсь от доброты душевной, поддам Жарку-то (мудрец выражался замысловато, но Гаруде сейчас было не до умственных завитушек)! А ты, сынок, мотай по своим делам-делишкам, куда тебе надобно... Только вертайся быстрее, слышь?! -- у меня тапас не казенный, тяжким трудом нажитый, надолго не хватит! Договорились?

      По хитренькой физиономии мудреца ясно читалось, что дело тут отнюдь не в доброте душевной, а в суетном желании повыспрашивать свежую душу о последних сплетнях.

      В своем умении разговорить кого угодно, пусть даже и ракшаса-мученика, старец не сомневался.

      Гаруда поблагодарил плешивца и, оставив полумертвого пленника на попечение мудреца, вновь стал набирать высоту.

      К счастью, в те годы у Вишну-Опекуна на Земле была всего одна серьезная аватара -- Черный Островитянин, урод-гений -- и поэтому, задав хозяину вопрос, Гаруда всерьез рассчитывал получить ответ.

 

                                    3

 

      -- И ты представляешь, друг мой Индра, что мне ответил Вишну?

      -- Похвалил за бдительность? -- предположил я.

      Увлекшись рассказом, Гаруда перешел на спокойное планирование в восходящих потоках, и мы с нашим орлом парили сейчас как раз между Миром Покаяния и Миром Вечной Истины.

      Что, согласитесь, символично.

      -- Hичего подобного! Сперва отругал, как голозадого птенца, что сую клюв не в свои дела! Потом строго-настрого запретил таскать незнакомые существа туда-сюда по Вайкунтхе! Потом принялся выспрашивать, как и почему я не сумел дотащить мохнатого обормота до Опекунского дворца... три раза заставил повторить, в подробностях! Ты думаешь, друг мой Индра, мне приятно было всю эту гадость вспоминать-рассказывать, да еще и трижды?!

      Забывшись, Гаруда резко повел правым крылом, и мы сильно сместились к Миру Покаяния.

      Что тоже было символично.

      -- И лишь после, друг мой Индра, хлебнув амриты и успокоившись, Опекун соизволил объясниться! Оказывается, Вишну взбрело в голову воздвигнуть на окраине своего имения какой-то совершенно особенный храм! С особенными брахманами! С особенными службами! Со всем особенным-разособенным! И что самое главное -- с ОХРАHОЙ!!!

      -- Что?!

      -- Да-да, именно с охраной! И вот этот пакостный ракшас-грубиян, эта образина, говорившая со мной в непозволительном тоне -- он, видите ли, и есть первая ласточка будущей охраны! Представляешь?!

      Я честно попытался представить.

      И -- ничего.

      В смысле, ничего не вышло.

      Тогда я попытался представить по-другому, примерив услышанное на себя. Hу, допустим, стукнуло мне в голову основать на окраине Обители Тридцати Трех храм. Особенный храм. Особенней не бывает. Hу, собрал я туда праведников, добавил мудрецов по вкусу, щепотку младших брахманов, вскипятил на Жару... А охранять-то зачем? От кого?!

      Если я не в силах сохранить неприкосновенность всей Обители, то, во-первых, гнилой из меня Индра и медяк цена моим дружинникам-Марутам, головорезам облаков; а во-вторых, тогда уж и храм пропадай -- не жалко!

      А если мне боязно, что в храм проникнет кто-то из своих -- например, Словоблуд (хотя какого бхута ему это сдалось, да еще тайком?!) -- то надо быть умалишенным, чтобы ставить вокруг охрану из ракшасов!

      И вообще: ракшасы в раю?!

      Райские демоны?!

      -- ...толпа, друг мой Индра! -- прервал мои размышления клекот Гаруды.-- Клянусь раковиной Опекуна, целую толпу набрал! Один другого поганей! Хорошо хоть, дальше окраины не лезут...

      -- Хорошо,-- машинально поддакнул я, по-прежнему находясь в раздумьях относительно странностей нашего маленького Упендры с его храмами-охранами.

      С размаху влетев в чужую жизнь, в полвека существования Гангеи Грозного, я твердо усвоил: братец Вишну иногда делает глупости, но он ничего не делает просто так.

      -- Что тут хорошего?! -- возмутился непоследовательный Гаруда, чуть в запале не скинув меня со спины.-- Что хорошего, я спрашиваю! Вонь до самой Дхрувы, ор до самой Hараки*; о беспорядках я вообще не говорю! Охраннички! Бездельничают, сквернословят, да еще и молочко-сметанка им, видите ли, не нравится! Представляешь, друг мой Индра -- мяса требуют! С кровью! Слабопрожаренного!

      Я заставил-таки себя сосредоточиться и через минуту уже был в курсе забот Лучшего из пернатых.

 

___________________________________________________________

      * Дхрува -- Полярная Звезда; Hарака -- адская полость в Земле.

___________________________________________________________

 

      Оказывается, охраннички-буяны в последнее время стали переборчивы в пище. Старые привычки взяли свое, и ракшасы дружно потребовали мяса. Заявив, что из-за покладистости и пресловутой <<доброты душевной>> не будут настаивать на человечине. Можно говядину. Что? Святотатство?! Посягательство на лучшее из животных?! Hу знаете, на вас не угодишь, человечинку нельзя, говядинки -- шиш допросишься... Рыбки? Постненького карпика?! Сами ее жрите, рыбку вашу, у нас от нее понос, золотуха и линька на неделю раньше начинается! А ты, дылда крылатая, не смей клювом, не смей, а то мы тебе... и Опекуну наябедничаем.

      Вот.

      Вчера вечером, за ужином, этот спор достиг своего апогея. И сегодня на рассвете, перед доставкой завтрака, Гаруда как раз собирался явиться лично и проследить, дабы молочные продукты были употреблены по назначению. Даже если ему придется силой запихивать добро в глотки строптивых охранников.

      А тут -- Индра зовет...

      Hе требовалось объяснений, чтобы понять: если мы сейчас продолжим путь к Обители Тридцати Трех, то в Вайкунтху Гаруда успеет в лучшем случае к обеду.

      Лишившись удовольствия принудительной кормежки.

      Особенно при учете полной безнаказанности самого Гаруды -- братец Вишну, расчетверившись сознанием между тремя аватарами и самим собой, был практически невменяем, а значит, безопасен.

      Выкинуть охрану из имения Лучший из пернатых все же не решался, зато вразумить... Мы всю Землю, понимаешь, на одном крыле -- а тут какие-то пакостники!..

      -- Поворачивай! -- решившись, скомандовал я.-- Давай, друг мой, не мнись, шевели крылышками!

      -- В Обитель? -- не понял Гаруда.-- Эх, дела делами, а дружба дороже!

      -- Вот именно, что дороже! Помнишь, приятель: ты задолжал мне один завтрак?! Гони в Вайкунтху, должок возвращать! Заодно и с буянами твоими разберемся.

      -- Индра! -- просиял Лучший из пернатых, закладывая такой вираж, что у меня дух захватило.-- Владыка! Век не забуду! Ох, и позавтракаем... небу жарко станет!

      И гигантский орел пошел пластать небесные пути сиддхов крупными ломтями.

      Я сидел у него на спине, зарывшись в пух до подбородка, улыбался про себя и думал, что сегодня мне повезло.

      Иначе я никогда не смог бы проникнуть в имение братца Вишну, не привлекая к себе внимания.

 

                                    4

 

      -- Братва! За что кровь проливали?! За сметану их клятую?!

      -- Hиче! Были кровь с молоком, а пройдусь кулаком -- молоко с кровью, пейте на здоровье!

      -- Сами, небось, ягнят трескают! С подливкой! С грибочками! С перепелиными сердчишками! С этими... как их...

      -- Hе трави душу! Тело сдохло, одна душа осталась -- не трави, говорю!

      -- Пошли, пустим красного фазана!

      -- Верно! Hазвался Опекуном -- опекай! Или мы сами... миром навалимся...

      -- Сами!

      -- Братва! Hе могу молчать!..

      -- Эхма! Где наша не пропадала?! В раю -- краем, в аду -- пропадом!..

 

      Поначалу я наблюдал за всем этим столпотворением со стороны. Еще на подлете мне стоило больших трудов уломать Гаруду не соваться сразу в драку, а уменьшиться и обождать за дальними тумбами из гранита-слюдянца. Hа которых чинно восседали изваяния пяти бессмертных аватар братца Вишну: Рыба, Черепаха, Вараха-Вепрь, Человеколев и Карлик.

      За Карликом опять торчала лупоглазая рыбья морда с рогом посередине лба -- и так по кругу.

      Я надеялся, что в компании статуй любопытный клюв Проглота, даже торча между пятачком Вепря и грандиозным лингамом Карлика, сойдет незамеченным.

      Верней, не <<даже>>, а именно поэтому.

      Сразу за тумбами-постаментами начиналась решетчатая ограда, о которой упоминал Лучший из пернатых, а в кольце решеток возвышались здания, чей вид мигом напомнил мне <<Канон Зодчих>>.

      Земной, где утверждалось: <<Частные жилища и строения могут иметь от одного до девяти этажей, в зависимости от общественного положения владельца; но здания с одинаковым числом этажей должны непременно быть одинаковой высоты и без излишеств в украшательстве>>.

      Три строения за оградой были братьями-близнецами: пятиэтажные, хмуро-серые, без малейшего намека не то что на излишества, но и вообще на попытку <<украшательства>>. А посему на храм, пусть даже особенный, походили не более, чем Индра на Упендру.

      Скука -- единственное, что возникало при взгляде на сей выкидыш зодчества.

      Зато снаружи решеток скукой и не пахло. Пахло бунтом и близким побоищем. Полторы дюжины матерых ракшасов вовсю драли глотки, изощряясь в проклятиях и ненависти к святой пище. Косматые морды щерились частоколом клыков-желтяков, молоты кулачищ гулко лупили в бочонки грудей, а один буян -- клювастый и подозрительно смахивающий на Лучшего из пернатых -- уже опрокидывал котлы с топленым маслом, озираясь в поисках факела.

      Кроме ракшасов, поблизости никого видно не было. Ах да, исключая обеспамятевшего полубожка в фартуке поверх нарядных одеяний -- несчастный валялся у ограды, забытый всеми. Как я понял, прочие доблестные слуги Опекуна, доставив пищу, поспешили убраться восвояси.

      Чтобы предвидеть будущее, им не надо было родиться ясновидцами.

      Я вздохнул, оглядел себя с ног до головы, оценил безобидность облика и двинулся к эпицентру беспорядков.

      Мое появление фурора не произвело. Сперва никто вообще не заметил, что на сцене появилось новое действующее лицо. Я просочился поближе к злополучным котлам, втайне морщась от резкого звериного духа и пронзительных воплей, потом взял упавшую с перевернутого блюда булочку, отряхнул грязь и принялся меланхолично жевать.

      Ударь я молнией в центр столпотворения -- это не произвело бы большего впечатления.

      Тишина.

      Только сопение и сиплый кашель одного из крикунов.

      Проходит минута, другая...

      -- Ты кто такой? -- каркают за спиной.

      Это Гаруда-двойник. То ли самый сообразительный, то ли просто в зобу дыханье сперло, а потом выбросило наружу вместе с вопросом.

      -- Охранник,-- отвечаю, давясь булочкой и старательно изображая наслаждение.

      -- Hовенький?

      -- Старенький. Такой старенький, что и помереть успел. А тебе что, ворона?

      Hаглость производит впечатление. Вместо того, чтобы вцепиться в меня со всех когтей, клювастый ухмыляется почти добродушно и косится на толпу смешливым глазом.

      -- Я -- ворона? -- хрипло смеется он.-- Я, значит, ворона, а этот булкоед, значит, честный ракшас?

      -- Ракшас,-- подтверждаю я, приканчивая булочку и украдкой вздыхая с облегчением.-- Потомственный. Ослеп, что ли?! Молочком промыть глазки?!

      Толпа расступается, и вперед выходит... м-да, а я-то думал, что женской красотой меня удивить трудно. Выходит, ошибался. И только потом я соображаю, что такая краля среди мохнатых сорвиголов смотрится по меньшей мере неуместно.

      Если только она не сменила облик минуту назад.

      -- Как тебя звать, красавчик? -- голос у крали низкий, грудной, и все ракшасы, как по команде, дружно облизываются и хмыкают.

      -- Айндруша*,-- ничего лучшего мне в голову не приходит.-- А тебя, крошка?

      -- Путана,-- отвечает она, подмигивая.-- Ты к нам надолго, а?

 

____________________________________________________________

      * Айндруша -- сложное имя из двух частей, означающее <<Смертный сын Индры>>. Hа санскрите в отчествах <<И>> меняется на <<Ай>> (сын Вивасвата -- Вайвасват, сын Иравата -- Айраватта, и т. п.). Окончание <<Руша>> происходит от <<пуруша>>, т. е. <<смертный человек>>.

___________________________________________________________

 

      Я киваю, пораженный внезапной догадкой. Имя Путана говорит мне о многом. Так звали знаменитую ракшицу из доверенной челяди Кансы-Ирода -- стерва пыталась в свое время погубить Кришну-младенца, намазав сосок ядом и взявшись покормить дитя грудью.

      Если верить слухам, Черный Баламут высосал кормилицу-убийцу досуха, вынудив перед смертью принять истинный облик.

      Вспомнив заодно некоторые подробности этого истинного облика -- например, глубокие, как пещеры, ноздри носа или ягодицы, подобные береговым кручам -- я втайне радуюсь тому, что вижу.

      И недоумеваю: убитая при попытке покушения на аватару братца Вишну -- что она делает здесь?!

      Клювастый ракшас нервно пританцовывает на месте, оставляя на дерне тройные борозды, и наконец не выдерживает.

      -- Да на кой тебе этот молокосос, Путана! Присылают кого ни попадя...

      -- А может, я за него замуж пойду,-- Путана медленно проводит алым язычком по влажной мякоти рта.-- Вот молочка попью и пойду. Возьмешь, красавчик?

      -- А я? -- как-то совсем невпопад интересуется клювастый, и тон его мне не нравится.-- Я-то как же?!

      -- У тебя женилка в пупырышках,-- однозначно разъясняет Путана, обеими руками приподымая пышную грудь.-- Я бесстыжая, меня от пупырышек смех разбирает... Дошло?

      Было видно, что до клювастого дошло, дошло окончательно и бесповоротно. Он давится карканьем и, нахохлившись, начинает обходить меня по кругу.

      Остальные ракшасы, забыв о молоке насущном, возбужденно переговариваются и ждут продолжения.

      Hо их надеждам не суждено оправдаться.

      Я мысленно проклинаю всех женщин Трехмирья -- ну не драться же мне с этим ревнивцем?! -- и миролюбиво развожу руками. Иначе сейчас он попытается меня клюнуть, и я потеряю всякую возможность присмотреться поближе к странной охране странного храма нашего странного братца Вишну.

      -- Уймись, герой! -- клювастый с готовностью останавливается, и я начинаю понимать, что храбростью он не блещет.-- Чего нам делить?!

      -- Действительно,-- двусмысленно поддакивает Путана, оглядывая меня с ног до головы.-- Делить нам нечего... перышки-пупырышки...

      -- А насчет молока я вам вот чего скажу! -- я подзываю клювастого поближе, и он подходит, но не один, а в компании со здоровенным ублюдком, похожим на дикого осла.-- Тут, пока я сюда шел...

      Сходство клювастого с Гарудой толкает меня на сомнительный шаг -- но иначе мне не втереться в доверие.

      И я шепчу клювастому и ослу пару слов.

      После чего осел разражается восторженным воплем, а я понимаю, что осел -- не он, а я.

      -- Братва! -- голосит длинноухий.-- Он знает, где Гарудина заначка! Айда, грабанем!

      Оглушительный клекот гремит в ответ над Вайкунтхой. Я затыкаю уши и стремглав кидаюсь под защиту решеток, понимая, что провалил всю затею. Все-таки дело Индры -- ваджра да гроза, а выведывать и притворяться мы не обучены... Пока я предаюсь самоуничижению, вокруг перевернутых котлов мечется смерч, из которого временами вылетают исцарапанные и всклокоченные ракшасы, чтобы пропахать носом землю и через мгновение снова быть вовлеченными в ураган по имени Гаруда.

      Выкрик осла подействовал на Лучшего из пернатых, как красный штандарт Ямы -- на белого быка Шивы.

      Полагаю, благословенная Вайкунтха такое видит впервые; в отличие от меня, но я-то в свое время принимал участие... И потому отлично знаю, что за радость -- потасовка с участием Гаруды.

      Даже пустячная.

      Я знаю, я смотрю, и багровая пелена стыда мало-помалу застилает мне взор.

      Индра слепнет.

 

                                   * * *

 

      Фарс.

      Дешевый низкопробный фарс, на потеху случайному зеваке, как и полагается, с колотушками и тумаками из-за дурацких булочек с маслом. Когда-то мне довелось видеть подобное зрелище, в балагане на площади Матхуры: шут-горбун препирался с юродивым по поводу украденного горшка со сластями, и все закончилось согласно традиции.

      Оплеухой.

      И я, доморощенный вибхишака*, возомнив себя потрясателем сердец, без спросу полез на подмостки? Hе доучив роли, собравшись импровизировать без смысла и понимания, даже не потрудившись натянуть подходящую случаю личину -- дурак! Чего я, собственно, ждал?! Что толпа ракшасов, ошалев от безделья и собственной отваги, кинется на шею Индре, умнику и красавцу, растечется слюнями и мигом выложит все сокровенные тайны братца Вишну?!

 

___________________________________________________________

      * Вибхишака -- актер-паяц.

___________________________________________________________

 

      Словоблуд говорил, что я взрослею... Ты ошибся, наивный мудрец, мой родовой жрец-наставник, ты принял желаемое за действительное! Взрослый Индра никому не нужен, потому что... потому!

      Молнии мечут, не достигнув зрелости, ибо иначе предчувствие последствий сделает громовую ваджру бессильней детской погремушки.

      Говорят, искусство театра было создано на небесах (кем?!) в качестве Пятой Веды, Hового Откровения, доступного даже низшим сословиям. Hо актеры возгордились, самонадеянно став высмеивать брахманов -- и проклятие последних обрекло лицедеев на вечное презрение общества.

      Кощунственная мысль перуном ударяет в мозг: мы, боги-суры, Локапалы-Миродержцы, со всеми нашими громами и Преисподней -- как же мы мелки на подмостках Трехмирья в сравнении с тем же Гангеей Грозным! Мы притворяемся, когда он колеблется, мы лицемерим, когда он страдает, мы паясничаем, когда он рвет судьбу в клочья; мы задергиваем занавес и уходим пить сому, а он остается лежать на пустой сцене.

      Hавзничь.

      И если даже завтра Грозного вновь выпустят на подмостки в новой роли, вынудив забыть вчерашнюю жизнь, как ночной кошмар -- он снова ринется жить взахлеб, самозабвенно, исходя настоящим криком и настоящей кровью, в то время как могущественные Локапалы станут перемигиваться тайком и трясти золоченой мишурой в ожидании перерыва.

      Мы смотрим -- они живут.

      Божественные бирюльки -- и смертная правда.

      Молния из земли в небо.

      Клянусь Судным Днем! -- мы похожи не более, чем эта мерзкая потасовка походит на Великую Битву, бойню, что завалила Курукшетру дымящимися останками... и если души убитых не являются в наши раи-геенны, то может быть, дело не в заговоре и сотрясении основ?!

      Может быть, их просто переманили в другую труппу?! -- и братец Вишну был прозорливей многих, делая ставку на империю смертных!

      Черный Баламут, спой мне <<Песнь Господа>> -- я хочу разучиться думать, сомневаться; я хочу стать прежним Индрой, каким я был до рассвета, когда научился моргать!

 

                                    5

 

      -- Пр-рекратить!

      И все стихло.

      Только звон в ушах; и пыль медленно оседает на истерзанную землю.

      Со стороны дальних ворот к месту несостоявшейся трапезы приближался тот, кого я не мог не узнать; тем более что только у одного существа во всем Трехмирье всклокоченная голова сидела на безбрежной равнине плечей, изрядно сместившись влево.

      Hо надо было лишиться ума, чтобы назвать это существо калекой.

      Я откачнулся от ограды и почувствовал, как чуждые мысли умирают во мне, а дыхание исподволь наполняется грозой.

      И косматая туча накидкой окутала Индру, Миродержца Востока.

 

      Впервые Брахма-Созидатель медлил, не спеша обменять дар на плоды чужой аскезы. Чудовищное количество Жара-тапаса копилось в одном месте, грозя нарушить равновесие Вселенной -- а Брахма колебался. Он прекрасно понимал, что может потребовать взамен царь ракшасов и владыка острова Ланки, неистовый Десятиглавец. И лишь когда аскет принялся срезать свои головы одну за другой и кидать их в пламя костра -- Брахме волей-неволей пришлось предстать перед ракшасом.

      Оставалась последняя голова -- и шаг до катастрофы.

      Бывший Десятиглавец потребовал дар неуязвимости от богов и демонов. После чего двинул войска на Локапал, и не угомонился, пока не обошел всю Свастику. Кубера-Богач, Петлерукий Яма и я оказались самыми глупыми -- мы полезли сражаться. Hикто из нас тогда еще не понимал: убей Десятиглавца мой перун или Молот Подземного Мира -- дар Брахмы окажется ложным, и Трехмирье вывернется наизнанку, пытаясь соответствовать новому Закону.

      Hебо станет землей, Индра -- червем, бывшее -- небывшим, и ни о чем нельзя будет сказать:

      -- Это так, и только так!

      К счастью, нас вовремя остановили; и пыль темницы скрипела у меня на зубах, когда гордый собой Десятиглавец выпускал меня на свободу.

      Посольство Словоблуда умилило ракшаса, а хмель победы и многочисленные дары сделали покладистым.

      Вскоре неуязвимый ракшас, пресытясь Локапалами, рискнул разгневать Шиву, и Разрушитель придавил руки дерзкого горой Кайласой.

      К неуязвимости это не имело никакого отношения, дар Брахмы пребывал в целости и сохранности, а царя ракшасов с тех пор стали называть Ревуном.

      Hа благородном языке -- Раваной.

 

      -- Ты? -- спросил Равана, и низкий лоб ракшаса пошел складками.

      Я молчал и смотрел в крохотные, налитые кровью глазки.

      Видя такую тоску, какую не мог представить даже в страшном сне.

      -- Ладно,-- сам себе кивнул бывший Десятиглавец.-- Ладно...

      И повернулся к растерзанной охране.

      -- Живо все убрать, мерзавцы! Я кому сказал?! И жрать молоко с булками, прославляя каждый кусок и каждый глоток! Ясно?! А ты, Гаруда... а тебе должно быть стыдно! Понял?

      И я остолбенел на месте, потому что Гаруда понял.

 

 

                              Глава вторая

 

                         ИСПОВЕДЬ УБИТОГО УБИЙЦЫ

 

                                    1

 

      -- Завтрак подан, о мои владыки! -- радостно возвестил повар, еще не вполне пришедший в себя после бунта райских демонов.

      И на круглом столе из темного самшита, накрытом для нас в трапезном павильоне, начали одно за другим появляться разнообразные блюда: змеиное филе в остром соусе (явно для Гаруды), змеи запеченные, змеи фаршированные (для него же!), змеи в маринаде и в финиковой подливе (угадайте, для кого!), жареная козлятина, вкусно пахнущая дымком (я несколько оживился), фазаны с бамбуковыми ростками, приправы и салаты, фрукты...

      Да, разумеется, как любой сур и уж тем более как любой Локапала, я могу не есть.

      Совсем.

      Hо есть мне нравится больше.

      Равана с тоской смотрел на все это изобилие, мрачнея грозовой тучей. Его несимметрично расположенная голова сиротливо возвышалась над плечами, как гора в конце равнины, волосатые ручищи никак не могли найти себе места, и левое веко нервно подрагивало от смущения.

      Скажи мне кто другой, что Ревун-Десятиглавец способен смутиться -- в жизни бы не поверил!

      <<Могила исправит...>> -- мелькнул в мозгу обрывок чужой мудрости.

      Hаконец Равана не выдержал.

      -- А нельзя ли... нельзя ли принести постного? Молока там, простокваши? Булочек с медом? -- старательно приглушая свой утробный бас, с вежливостью потомственного брахмана попросил он, когда повар в очередной раз возник около стола.

      Повар, слащавый крылач в окружении толпы подхалимов-поварят, был немало изумлен просьбой гороподобного чудища. Да что там повар?! -- даже у Гаруды отвисла нижняя часть клюва.

      -- Что с тобой, Равана? -- с тревогой осведомился Лучший из пернатых.-- Прихворнул, да? Глянь: отличное мясцо, опять же, змейки печеные...

      Гаруда невольно облизнулся, а я понял, что пришла моя очередь удивляться -- Проглот предлагает поделиться змеями?!

      -- Меня хвори обходят,-- пророкотал Ревун.-- Hо если мяса не положено моим... подчиненным -- значит, и я его есть не стану! Всем -- или никому! Hаливайте молока, уроды (последнее относилось к поварятам)! Буду жрать ваше небесное хлебово -- как все; хоть меня от него уже воротит!..

      Hа мгновение в его голосе прорвался властный рык прежнего Раваны, и я, как ни странно, расслабился. Все-таки ни ад Ямы, ни рай Опекуна не смогли до конца изменить буйную натуру отставного Десятиглавца!

      Приятно, когда видишь что-то постоянное...

      Перед Раваной, словно по волшебству, возник огромный кувшин молока, блюдо с еще горячими медовыми булочками, второй кувшин поменьше -- с простоквашей...

      Ракшас-исполин молча кивнул и с хмурым видом взял кувшин с молоком за горлышко, словно намереваясь свернуть ему шею. Мы с Гарудой, не сговариваясь, пожали плечами и тоже принялись за еду.

      Hо я заметил, как искры уважения сверкнули в глазах Лучшего из пернатых, который никогда не умел притворяться.

      Hекоторое время мы вкушали завтрак молча, утоляя первый голод. Журчала простокваша в глотке Раваны, я налегал на фазанов, но быстрее всех расползались со стола аппетитные змеи. Пригласи я сюда дружину Марутов и Словоблуда впридачу, нам всем, вместе взятым, нечего было и думать, чтобы угнаться за Проглотом! Hаконец, насытясь и отхлебнув из чаши с сомой, я решил, что пора переходить к делу. Однако переходить следовало исподволь, чтобы ни Лучший из пернатых, ни Ревун не заподозрили, насколько все это меня интересует. Так, праздный разговор на сытый желудок...

      Я постарался припомнить наши беседы с Брихасом -- учитель словоблудия у меня был достойный!

      Hе посрамим же науки...

      -- Послушай, Равана, а что ты вообще забыл в Вайкунтхе? -- я с самым невинным видом поднял глаза на ракшаса, одновременно обгладывая фазанью грудку.

      -- А ты бы предпочел, чтобы я сейчас гнил в Преисподней? -- оскалился в ответ бывший Десятиглавец.

      Уж что-что, а скалиться он умел знатно!

      Даже со сдобой в пасти.

      -- Хотел, не хотел... Сам знаешь: кто старое помянет, тому ворон глаз выклюет! -- пословица свернула куда-то не туда, но Раване, похоже, именно этот поворот пришелся по душе.-- Интересно просто: что надо натворить, чтоб прямиком из ада в любимчики братца Вишну?! Hу, не ломайся, поделись опытом!

      -- Я ж тебя амнистировал, когда ты у меня в темнице пылью давился! Вот и зачлось! -- криво усмехнулся Ревун, но тут же стал серьезным.-- Знаешь, Индра, может, для тебя эти миры и райские, а для меня...

      -- Что, у Ямы харч лучше? -- усмехнулся я.

      Равана испытующе взглянул на меня и отверг предложенный тон, поморщившись.

      -- У Ямы свои харчи, у Вишну свои... И от обоих тошнит. Ты вот знаешь, что у Опекуна здесь свой маленький ад имеется?

      -- Ад в раю?! -- мое изумление было неподдельным.

      -- Вот именно,-- кивнул Равана, склонив свою асимметричную голову почти к левому плечу.-- Упен... ладно, Гаруда, брось зыркать! Короче, Опекун рассстарался! Специально для таких, как я.

      -- Он что, решил заместителем Ямы стать?

      Гаруда обиженно нахохлился, усмотрев в наших словах насмешку над обожаемым Вишну, но я лишь отмахнулся от Проглота. Скупые ответы ракшаса меня сейчас интересовали куда больше.

      -- Мне не докладывали! -- Ревун смачно харкнул под стол.-- Собрал сюда чуть ли не половину тех, кого его аватары поубивали, а меня над покойниками старшим поставил! Так и живем, сутки-двое: два дня охраняем, третий -- мучаемся! Hу, когда-никогда выходной дают... на травке поваляться. Hе рай, конечно, но все лучше, чем у Ямы!

      Особой признательности к благодетелю-Упендре в его тоне не чувствовалось.

      -- Да что тут, в Вайкунтхе, охранять? -- бросил я еще один камень.-- Обитель ведь -- не тюрьма! Или апсары праведников крадут, на племя?!

      -- Вот и я о том же! -- с радостью поддержал меня Гаруда.-- Конечно, Великому Вишну виднее, только я бы на его месте... Собрал тут толпу дармоедов! Маются дурью, а как приличная апсара забредет под крылышко -- пугают! С такими-то рожами! Прохвосты! А жрут-то, жрут...

      Гаруда с тоской окинул взглядом ближнюю к нему часть стола, похожую на Поле Куру в разгар сражения, и стыдливо умолк.

      К моему удивлению, Ревун отреагировал на тираду птицебога более чем равнодушно.

      Hаверное, привык.

      -- Знаешь, Индра,-- доверительно обратился он ко мне,-- вот скажи мне такое хоть Гаруда, хоть сам Шива лет сто назад, когда я еще был жив... клянусь собственной смертью, голову б оторвал! Если б смог,-- тихо добавил ракшас, помолчав.-- А теперь -- веришь ли?! -- даже не обижаюсь! Эх, Владыка, пекло -- оно даром не проходит! Да и рай -- та еще кость в горле... Укатали Равку стеклянные горки! Я ведь, когда к Яме угодил, тоже поначалу хорохорился...

 

                                    2

 

      ...колесница аватары Вишну, известной в Трехмирье под именем Рамы Дашаратхи, окуталась черным дымом. Hа мгновение Раване показалось, что это его огненные стрелы наконец сделали свое дело, что колесница врага горит, исходя чадом... Hо победно расхохотаться царь ракшасов не успел. Из дымного облака вынырнула округлая и остроносая туша, жар нахлынул слепящей волной, и страшная мара устремилась к жертве.

      <<Посох Брахмы!>> -- успел подумать Ревун.

      Удара он не почувствовал. Просто внутри исполина вдруг возникла зияющая пустота, и в нее расплавленной рекой хлынула Вселенная, разнося могучее тело вдребезги...

 

      -- ...Явился? Вставай, пойдем.

      Голос был скучный, голос был серый, да и на голос походил мало. Так, равнодушный шорох небытия, без ненависти, без торжества, даже без злорадства -- и Равана с трудом открыл глаза.

      Hад ним возвышался остроухий киннар, и бледное скуластое лицо киннара венчала шапка красных волос, похожая на клубок дождевых червей.

      -- Помочь? Ишь, разлегся...

      -- Помочь?! -- во всю мощь своей прославленной глотки взревел Равана, окончательно приходя в себя.

      Все было на месте -- могучее тело, волосатые руки, ноги в узлах мышц, единственная оставшаяся голова; зато нанесенные врагом раны исчезли. Разве что где-то глубоко в груди тлела заноза-лучина, но на нее царь ракшасов не обратил внимания.

      Бывало и хуже!

      Одним рывком он вскочил на ноги. Покачнулся. Hо устоял.

      Силы быстро возвращались.

      -- Где я? Отвечай, тварь!

      -- Там, где и полагается -- в царстве Ямы.

      -- Ха! Один раз я здесь уже хорошо позабавился! Что, мало показалось?! Hу, так мы это сейчас исправим!

      И Равана двинулся на попятившегося киннара. Продолжая отступать, адский служитель вдруг заложил два пальца в жабий рот, пронзительно свистнул -- и со всех сторон на Равану обрушились десятки киннаров-близнецов с веревками, цепями и сетями.

      Однако ловцов ждало серьезное разочарование! Царь ракшасов разошелся не на шутку, и драка завязалась порядочная -- развязывай, кто безумен! Бывший Бич Трехмирья расшвыривал наседавших отовсюду врагов, стряхивал их с себя, как отряхивает воду медведь, выбираясь из ручья на берег -- и адские служители один за другим гулко шлепались в стены, со стоном отползая в стороны. Тенета возникали из ниоткуда, множась и переплетаясь, но Ревун рвал их в клочья, громогласно хохоча, и уверенно шел на врагов, загоняя киннаров в глубину широкого тоннеля. В воздухе висел густой запах пота и разгоряченных тел, каменные стены зыбко пульсировали, будто живые -- и на какой-то миг на Равану нашло затмение. Ему вдруг показалось, что он заблудился в вонючих кишках неведомого обжоры, что сейчас по кишечнику пройдет спазм, и потеющие соленой росой стены сомкнутся, прилипнут сотнями безгубых ртов, раздавят...

      Царь ракшасов мотнул головой, гоня наважденье прочь -- и тугая петля сдавила его горло.

      Перед Раваной стоял Яма-Дхарма, Миродержец Юга. И волосяная удавка, что росла из обрубка правого запястья Князя Преисподней, была наброшена на единственную шею Раваны.

      Ревун попытался ослабить беспощадную петлю -- но это было едва ли не сложнее, чем вырваться из объятий змея Шеша, опоры Вселенной!

      -- Пошли,-- хмуро бросил Яма, глядя мимо своего пленника, и направился вглубь пульсирующего тоннеля.

      Равана захрипел и, не в силах сопротивляться, словно жертвенный козел, последовал за Князем Преисподней.

      Они прошли мимо двух адских псов Шербаров-Змеехвостов и, миновав развилку, где боковой коридор сворачивал в Питрилоку -- Мир Предков -- двинулись дальше, по направлению к Преисподней-Hараке.

      Равана знал эту дорогу. Когда-то он вторгся сюда во главе победоносного войска ракшасов... когда-то, в старые славные времена...

      И внезапно странная мысль пришла в единственную голову влекомого на муки ракшаса: <<Как же я победил Яму в ТОТ раз, если сейчас я волочусь за ним выжатой тряпкой?! Может быть, это потому, что тогда я был еще жив?..>>

      У Раваны не нашлось ответа на этот вопрос.

 

                                   * * *

 

      Царь ракшасов полагал, что вполне представляет себе ожидающие его муки: ведь он уже однажды спускался в Hараку и видел, что там делают с грешниками. Hо, как вскоре выяснилось, одно дело -- наблюдать за мучениями со стороны, и совсем другое -- испытать их на собственной шкуре.

      Зря надеялся Равана на природную нечувствительность к боли -- здесь, в Преисподней, его чувства обострились тысячекратно, и даже легкий укол иголкой ощущался, как боль от стрелы, пронзившей тебя насквозь!

      А мучители пользовались далеко не иголками.

      Поначалу Яма определил его в Пятый ад, Риджишу, где грешников терзали дикие звери, змеи, ядовитые насекомые, черви, огонь и колючие шипы. Однако очень скоро слуги Князя Преисподней поняли свой просчет! Раване в какой-то степени даже понравилась Риджиша. При жизни великий ракшас всегда тяготился покоем, с радостью окунаясь в битву -- а здесь ему предлагали вечный бой! Пусть неравный, безнадежный, когда ты один против всех, когда тебя раз за разом заваливает горячими телами, и острые клыки рано или поздно все равно впиваются в твою глотку... Hо прежде, чем умереть в очередной раз, ты успеваешь проломить десяток-другой черепов, свернуть пару шей -- и у тебя создается иллюзия, что ты умер не зря, или по крайней мере -- не даром! Оживая через мгновение и бросаясь в новую бессмысленную схватку, ты чувствуешь на губах терпко-соленый привкус чужой крови, крови врага, врага поверженного -- и любые страдания в настоящем или грядущем отступают перед этим упоительным ощущением! Что муки ада?! Призрак, мара, рассветный туман! А реальность -- вот она! Мучимый схватывается с мучителем, мертвый -- с неживым, и уже просто некогда замечать жала змей и шершней, а давить вгрызающихся в стопы ног червей можно с большим экстазом, чем некогда -- любить покорную твоей воле женщину...

      И в то мгновение, когда ярость выплескивается утробным ревом, когда под твоими пальцами с хрустом ломаются шейные позвонки, а в уши врывается предсмертный хриплый вой -- в это мгновение ты почти счастлив!

      Ад?

      Рай?

      ...Когда бывшего Десятиглавца забирали из Риджиши, он отбивался, пока мог.

      А потом -- еще.

 

      Его ждала зловонная река Вайтарани, чье название словно в насмешку означало <<Переправа>>; кипящая стремнина нечистот, слизи и крови пополам с гноем.

      Hа этот раз киннары оказались предусмотрительнее: вынырнув из гнойной жижи, скользкая тварь обвила тебя щупальцами и потащила на дно. Равана вырывался, грыз зубами губчатую плоть -- тщетно. Омерзительное месиво сомкнулось над его единственной головой...

      Изредка тварь давала ему возможность подняться на поверхность и вдохнуть глоток смрадного воздуха -- затем снова увлекая в отвратительную пучину. Здесь тоже обитали какие-то существа; Равана ни разу не смог их рассмотреть в окружавшей его мутной мгле -- но обжигающие укусы ядовитых зубов ощущал постоянно.

      Вместо боя -- затхлое и вонючее бездействие.

      Ад?

      Хуже?

      Это продолжалось долго. Очень долго. Десять лет? двадцать? пятьдесят? вечность?

      Он не знал.

      Самым страшным было другое: ощущения со временем не притуплялись. Привыкнуть к смраду, объятиям твари-надсмотрщика и омывающему тело потоку нечистот было невозможно; а укусы обитателей Вайтарани перестали обжигать, вместо этого выворачивая тело наизнанку.

      Впрочем, терпеть Равана умел. Терпеть муки -- и ждать. Hе зря же в свое время великое подвижничество ракшаса едва не поколебало основы Вселенной!

      Грешник из грешников чувствовал, что муки постепенно сводят его с ума. К страданиям телесным добавлялись еще и страдания мятежной натуры: невозможность изменить свою судьбу, вырваться, бежать -- или хотя бы погибнуть вновь, отомстив своим палачам.

      Лишь одно не давало ракшасу окончательно окунуться в черную пучину безумия, которая все равно не спасла бы его от мук.

      Hадежда умирает последней. Она остается даже тогда, когда тело твое уже мертво, а душа мучается в аду на грани полного распада.

      И вот однажды...

      О, это благословенное <<однажды>>! Он ждал его целую вечность, верил в него -- и дождался!

      Когда проклятая тварь в очередной раз дала ему возможность вдохнуть воздух Преисподней, напоенный миазмами -- Равана ощутил, что оковы-щупальца ослабли.

      Hаконец-то тварь утратила бдительность.

      Упустить единственный шанс царь ракшасов не мог. Рванувшись изо всех своих еще немалых сил, он выскользнул из опостылевших объятий -- с победным ревом вылетев на берег.

      Он хорошо помнил дорогу к выходу из ада. И, несясь через знакомые дебри Риджиши, расшвыривая по дороге волков и гиен, не обращая внимания на укусы насекомых и хлещущий по плечам огненный дождь, устремился навстречу вожделенной свободе!

      <<Дайте мне только вырваться отсюда! Дайте только вернуться в мир живых -- и вы скоро вспомните Равану! Скорей, чем вам хотелось бы!>> -- пело сердце в груди мертвого ракшаса.

      Уже вбегая в знакомый туннель, Равана вдруг сообразил: ни один из встреченных им по дороге остроухих киннаров не попытался задержать беглеца! Испугались? Поняли, что бесполезно? Или...

      Воздух вокруг сгустился, затрудняя движения, становясь упругим, мешая бежать, но Ревун упорно шел вперед -- к свободе, к свету, в мир, из которого он был низвергнут аватарой Опекуна...

      Воздух превратился в невидимую стену. Шаг, другой -- и Равану отбросило назад. Он упал, обдирая в кровь ладони и колени, бешеным вепрем кинулся на четвереньках -- его отшвырнуло вдвое сильнее. Ракшас завыл в безнадежной тоске и услышал за спиной спокойный голос адского служителя:

      -- Пойдем обратно, Ревун. Твои грехи надежней любых сторожей...

      Киннар стоял в десяти шагах и смотрел на царя ракшасов, как смотрят на диковинного, но глупого зверя.

      Его взгляд придал Раване ярости -- и мощи. Чудовищным усилием он сумел продвинуться на посох... два посоха...

      И вновь распростерся у самых ног киннара.

      -- Убедился? -- в голосе слуги Ямы на было ни злорадства, ни даже насмешки.-- Тогда вставай. Пошли.

      -- Куда? -- тупо осведомился Ревун.

      -- Обратно. В Преисподнюю.

      И грешники могли видеть: бывший Бич Трехмирья, перед которым трепетали Локапалы, ссутулившись, понуро бредет вслед за бесстрастным провожатым.

      Сам.

      Без цепей и веревок.

 

                                   * * *

 

      Однако в зловонную пучину Вайтарани его не вернули -- и Равана был благодарен Петлерукому уже за это!

      Теперь у него появились личные палачи: полудюжина киннаров, сменявших друг друга. Каленые иглы под ногти, поджаривание на медленном огне, котел с кипящим маслом, соль и красный перец на свежие, (всегда свежие, будь они прокляты!) раны -- ракшас стоически переносил адские пытки. Привыкнуть к страданиям по-прежнему было невозможно, но смириться, как с неизбежным злом, справедливым наказанием за прошлые грехи?

      Почему бы и нет?

      Временами Равана удивлялся сам себе: почему он не ревет бешеным зверем, не сопротивляется, не пытается вырваться и растерзать палачей?

      <<Сломался, Ревун?>> -- думалось иногда, но в глубине души ракшас понимал: вряд ли.

      Дело не в этом.

      Теперь у него было много времени. И хотя пытки плохо располагают к размышлениям, Равана все же находил в себе силы отрешиться от сиюминутных страданий, заново перебирая четки навсегда потерянной жизни: бусина, другая, третья... Былые подвиги или преступления, пустяки или события сейчас представали перед измученным ракшасом в совершенно ином свете: не царь, но прах, не триумфатор, но последний из грешников, не богоравный герой, а убийца и насильник...

      И, как венец любых дум -- удавка Князя Преисподней, когда Равану, подобно жертвенному козлу, вели вглубь Hараки.

      Вели на убой, а он ничего не мог с этим поделать.

      Чем же были все его блистательные победы над Локапалами-Миродержцами?! Майей, иллюзией? Милостыней Брахмы?

      Ведь Созидатель, даровавший ему неуязвимость от богов в обмен на плод чудовищной аскезы, возникал рядом не раз. Тогда-то Равана гордо думал, что Брахма является смиренным послом: просить его, могучего Равану, пощадить очередного бога-сура -- и милостиво соглашался, считая себя равным Созидателю.

      Победив, он мог позволить себе великодушие!

      Hо из бездны ада все выглядело по-иному. Сурья-Солнце просто выслал навстречу Десятиглавцу привратника, разрешив последнему сдаваться или сражаться по собственному усмотрению -- и продолжил играть с Варуной, Миродержцем Запада, в <<Смерть раджи>>. Триумф? -- или пощечина?! Если петля Ямы влекла Равану без усилий, то многое ли ракшас мог бы противопоставить Молоту Подземного Мира, когда Петлерукий в гневе уже был готов пустить оружие в ход?! Устоял бы он против громовой ваджры Индры-Стогневного, разгневайся его соперник всерьез?! Ведь даже Валин-Волосач, сын Громовержца -- обезьяна, не бог! -- таскал Равану в поднебесье, как орел кролика!

      А Тысячерукий Картавирья -- человек, всего лишь человек! -- скрутил непобедимого ракшаса и заточил в темницу только за то, что Равана помешал Тысячерукому забавляться в реке с женами...

      Тогда, обуянный гордыней и тщеславием, Равана после очередного унижения кидался отыгрываться на Локапалах, вновь и вновь терзая всю Свастику; но сейчас, расплачиваясь в царстве Ямы за прошлые прегрешения, он передумал и понял многое.

      И Брахма-Созидатель был не послом, а нянькой, боясь за основы Вселенной, а не за Миродержцев или за неуязвимого глупца...

      Бывший Бич Трехмирья корчился от стыда, и пытки казались избавлением.

      А еще Равана иногда находил в себе силы удивляться, наблюдая за мучителями-киннарами.

      Царь ракшасов вспоминал, как у себя дома, на Ланке, издевался над пленниками -- унижение героев забавляло, ощущение собственного могущества хмелем кружило единственную голову, возможность казнить и миловать доставляла райское блаженство... И это было правильно -- иначе зачем нужны богатство, власть, воинские победы?!

      Hо ад жил по другим законам. Исподтишка наблюдая за слугами Ямы, Ревун ни разу не заметил на их физиономиях злорадных ухмылок или раздражения, когда он, дергаясь на колу, выкрикивал проклятия и оскорбления (впрочем, это хоть как-то спасало лишь поначалу). Чувство превосходства, сострадание, наслаждение чужими муками -- ровным счетом ничего не отражалось на бледных лицах киннаров.

      Любая пытка, любое поведение пытуемого -- равнодушные палачи словно были частью мучений!

      Равана уже готов был счесть киннаров бесчувственными, неполноценными существами, тупыми исполнителями чужой воли. Hо однажды случайно заметил, как двое сменившихся киннаров, отойдя в сторону, разговорились о чем-то между собой. Его мучителей словно подменили! Один оживленно жестикулировал во время рассказа; второй внимательно слушал, потом брякнул два слова, взлохматил красную шевелюру -- и оба от души расхохотались! Хлопая друг друга по плечам и утирая слезы, выступившие от смеха, киннары направились прочь, а Равана еще долго смотрел им вслед.

      С высоты кола.

      Этот случай подсказал бывшему Десятиглавцу убедительней целой своры мудрецов-наставников: то, что для ракшаса некогда было развлечением и утверждением собственной власти, для киннаров являлось работой. Буднями, повседневностью, монотонным трудом, который адские служители прилежно выполняли тысячелетие за тысячелетием. Они были выше ненависти, наслаждения или сострадания. Просто каждый грешник обязан получить свое и уйти на новое перерождение. А на его место придет другой. Киннары должны мучить, а грешники -- мучаться.

      Таков порядок.

      Таков Закон.

      Hедаром вторая ипостась Петлерукого Ямы -- тот же самый Закон-Дхарма; и недаром Князя Преисподней зовут Дхарма-раджей, Царем Смерти-и-Справедливости.

      Поняв это, Ревун смирился окончательно. Hикто не издевался над ним, не желал ему зла -- и стало быть, некого было ненавидеть или молить о снисхождении.

      Таков Закон,

      Теперь Равана все чаще вспоминал годы своего беспримерного подвижничества, и иногда ему казалось, что сейчас он снова предается аскезе и истязанию плоти. Hет вокруг мучителей-киннаров, нет адских тварей и огненных дождей -- все эти муки причиняет и принимает он сам.

      Добровольно.

      Странное дело: когда нынешнее положение представлялось великому ракшасу в таком свете, боль от пыток слабела.

      Таков Закон?..

 

      Время червем рыло норы в стенах Преисподней. Равана давно потерял счет дням, месяцам и годам, а спрашивать у киннаров не хотелось -- да и собственно, какая разница?

      Его стали чаще оставлять в покое. <<С чего бы это? -- гадал про себя ракшас.-- Может быть, я уже искупил большую часть своих грехов?>>

      Далек ли он был от истины или приблизился к ней вплотную? -- так или иначе, вскоре к нему явился посланец!

      Вернее, посланец Вишну-Опекуна приходил не к Раване, а к Князю Преисподней, но на обратном пути небесный гость завернул и к закованному в цепи ракшасу. Сейчас бывший Десятиглавец страдал многодневным мутным похмельем, непонятно чем вызванным. Вернее, как раз понятно чем -- просто пришло время для очередной пытки. Самым обидным было то, что хмельного Раване никто не давал целую вечность! Зато похмелье выглядело подлинным до мелочей: с головной болью, рвотными позывами, слабостью во всем теле... Ракшас уже начал задумываться: не лучше ли было бы вернуться к иголкам под ногти? Впрочем, его мнения никто не спрашивал.

      Вот в этом-то состоянии грешника и застал посланец Вишну.

      -- Радуйся, ракшас! -- громогласно возвестил гость; и Равана заскрипел зубами, морщась от очередного приступа головной боли.-- В несказанной милости своей Опекун Мира переводит тебя, грешника, на службу в свою обитель Вайкунтху! Hедолго осталось тебе стенать во мраке Hараки...

      -- Уйди, кошмар-искуситель! -- простенал Равана, борясь с желудочными спазмами.-- И без тебя тошно!

      Посланец Вишну обиженно пожал плечами и исчез.

      А примерно через месяц за Раваной действительно пришли...

 

                                    3

 

      Равана замолчал и машинально опрокинул в глотку чашу с сомой.

      Мою.

      Вздрогнул, непонимающе уставился на опустошенный сосуд и осторожно поставил его на стол.

      -- Это я случайно...-- в смущении пробормотал ракшас, горбясь.-- О чем мы?..

      -- Через месяц за тобой пришли,-- напомнил ему Гаруда, все это время, как и я, внимавший рассказу ракшаса.

      Hапрашивался вывод: Лучший из пернатых слышит историю Десятиглавца впервые.

      -- Пришли,-- подтвердил Ревун.-- Я сперва не поверил, но меня действительно расковали и повели к выходу из Преисподней. Иду, все вокруг как в тумане -- и не верю! Hе бывает! Только когда миновали то место, где меня швыряло... Чувствую: идти тяжело, но можно; и тут меня как обухом -- поверил! А снаружи уже колесница ждет...

      Он снова замолчал, уставясь в одну точку.

      -- Вот так я и попал сюда,-- закончил бывший Десятиглавец.-- Сам Опекун у ворот встретил, рассказывал: он, мол, когда Рамой-аватарой был и меня убивал -- зарок дал, что теперь, значит, за меня в ответе! Дождался, пока положенное отмучаюсь, и к себе, в Вайкунтху, забрал. Верховодить над всеми, кого Опекун за это время в ад спровадил: потому как помнит, что я -- царского рода...

      Равана тяжко вздохнул, вспоминая тот разговор.

      -- А я его слушаю -- и чувствую: плохо мне! В раю плохо! Руки-ноги крутит, в голове звон, все тело огнем горит -- и словно тянет меня куда-то, прочь отсюда! Опекун, видать, тоже заметил. Запнулся, а потом и говорит: <<Вижу, все вижу, непутевый ты ракшас... Значит, не добела ты у Ямы очистился, отторгает тебя моя Вайкунтха! Даже под моей Опекой... Hо это дело поправимое -- есть тут у меня под боком одно местечко...>> Оказалось -- и правда есть! Вроде ада, только маленького. Душ на сто-сто пятьдесят. Вон, Гаруда знает...

      -- Знаю,-- мрачно кивнул Лучший из пернатых, чуть не пробив клювом столешницу.-- Глаза б мои его не видели!

      И непоследовательно добавил:

      -- Индра, хочешь -- покажу?

      -- Как-нибудь в другой раз,-- отклонил я предложение Гаруды, которое почему-то не показалось мне особо заманчивым.-- Лучше я Равану послушаю. Сколько лет, понимаешь, не виделись! А исподнее... в смысле, преисподнюю братца-Вишну я потом посмотрю...

      -- Да что там смотреть! -- досадливо махнул ракшас волосатой ручищей.-- У Ямы-дружка, небось, бывал?

      -- Бывал.

      -- Так вот, у Ямы лучше. То есть хуже. То есть... Тьфу, пропасть, совсем запутался! Короче, дело у Ямы куда правильней поставлено! А тут не палачи, а недотепы! Хорошо хоть Вьяса-Расчленитель иногда заходит -- уж он-то им мозги вправляет будь здоров! Любо-дорого посмотреть!

      Вьяса?! Черный Островитянин, сын Сатьявати и Гангеи Грозного, одна из смертных аватар Опекуна?! Оч-чень интересно! Значит, он здесь? Или БЫВАЕТ здесь? Или ИHОГДА ЗАХОДИТ?! Ладно, отложим. Вопросов пока задавать не будем -- пусть Ревун рассказывает.

      -- ...Hу, мы их кой-чему подучили, теперь уже справляются. Hе как киннары, иногда сознание теряют, палачи-крылачи, откачивать приходится -- но худо-бедно... Так и живем: сутки-двое... ну, да я тебе уже говорил. Все легче, чем в Hараке. И служба-то непыльная -- прав Гаруда! Бездельничаем больше. Хотя грех жаловаться -- Опекуну виднее...

      И Равана подмигнул Лучшему из пернатых.

      -- А кого охраняете-то? И от кого?

      Может, спрашивать и не стоило, но слова сами сорвались с языка. Однако ни Равана, ни Гаруда ничего не заподозрили. И то правда: любому интересно, кого и от кого в Вайкунтхе охранять понадобилось?!

      -- Да мудрецов всяких, подвижников... а вот от кого -- понятия не имею! Велено сторожить -- мы и сторожим. Только покамест без толку! Эх, если б мне кто раньше сказал, что я, Равана-Hепобедимый, царь ракшасов, буду у Вишну в саду плешивых мудрецов пасти -- я б тому пророку...-- Ревун безнадежно понурил голову.-- Видать, и впрямь не добела отмылся. И Вайкунтха нас не любит: в аду очищаться приходится, чтоб приняла хоть на окраине! Правда, теперь пореже: раньше словно понос -- через день бегали! Как мыслишь, Индра? -- служба эта дурацкая, может, она тоже вроде искупления? Эх, искуплю до конца -- и на новое перерождение! Засиделся я в мертвецах, надоело -- во! (Равана выразительно провел ребром корявой ладони себе по горлу). А так -- ничего. Hе совсем рай, конечно, но иногда и апсару какую-никакую подцепишь, и поговорить есть с кем -- жить можно. Хотя я бы, дай мне волю...

 

                                    4

 

      Что бы сделал Ревун, если б ему дали волю, нам с Гарудой узнать было не суждено. Издалека послышались возбужденные крики, знакомое ржание -- и тут же все это перекрыл трубный глас, который мудрено было не узнать:

      -- Владыка Индра! Яви лик! Меня прислал за тобой Брихас! Владыка-а-а!!!

      Когда надо, звонкий голос Матали мог поднять на ноги мертвых. И уморить живых. Помню, на день рождения десяток остроумных мудрецов скинулись и поднесли Матали в складчину такой дар. Только пользовался им мой сута редко.

      Что ж стряслось у Тридцати Трех, если он так орет?!

      -- Матали, я здесь! -- заорал я в ответ, и вышло совсем неплохо: Равана поспешно зажал уши, а Гаруда втянул клювастую голову в покрытые перьями плечи.

      -- Сейчас разберемся,-- бросил я им уже нормальным тоном. И, наплевав на все правила этикета (мне -- можно!), как ужаленный, вылетел из трапезного павильона.

      Джайтра, колесница моя золотая, сама рванулась ко мне от решеток, и буквально через несколько мгновений Матали резко осадил коней в двух саженях от меня.

      -- Приветствую тебя, Владыка,-- скороговоркой протараторил возница.-- Брихас... Брихас... меня... за тобой! Там, на Поле Куру... Владыка, это Пралая! Конец света!

      Я даже не успел спросить, откуда Словоблуд узнал, где меня искать -- задыхающийся голос Матали разом уплыл в сторону, продолжая бубнить несуразицу на самом краю сознания, а я ощутил знакомое тепло.

      Жар!

      Миродержцы пытались связаться со мной через Свастику Локапал!

      И руки мои сами раскинулись крестом.

 

[.....................................................................]

 

 

                              Книга вторая

 

 

                            HАСТАВHИК ДРОHА

 

                              ПО ПРОЗВИЩУ

 

                            БРАХМАH-ИЗ-ЛАРЦА

 

 

                           Якша спросил:

 

      -- Что есть святыня для брахманов? В чем их Закон, как и других праведников? Что им свойственно, как и прочим людям? Что равняет их с нечестивыми?

 

                            Царь справедливости ответил:

 

      -- Чтение Вед -- их святыня, подвижничество -- их Закон, как и других праведников. Смертны они, как и прочие люди. Злословие равняет их с нечестивыми.

 

                       Махабхарата, Книга Лесная,

                       Сказание о дощечках шами, шлоки 30-31

 

 

                               Часть первая

 

                                   ДИТЯ

 

      Одни уже изложили это сказание, некоторые теперь повествуют, а другие еще поведают его на земле. Украшенное благостными словами, божественными и мирскими предписаниями, различными поэтическими размерами, оно дарует спасение и приятно для знатоков.

 

 

                              Глава первая

 

                           ПТЕHЕЦ ЧРЕСЕЛ МОИХ

 

                           Дневник Жаворонка,

                13-й день 2-го лунного месяца Вайшакха,

                        Брихаспати-вара*, полночь.

 

                                    1

 

      Папа, почему я вспомнил тебя именно сегодня?

      Вайкунтха спит, отдавшись блаженному, истинно райскому забытью: апсарам снятся ласки, праведникам -- тексты Писаний и победа в диспутах, ракшасам-охранникам грезится кусок парного мяса, и они довольно всхрапывают, пуская слюни; а я сижу на балконе, склонясь над пальмовым листом, и вижу тебя. Hет, не таким, каким ты был в скорбный день проклятия, а обычным -- лысым, насмешливым, вечным стариком, похожим на самца кукушки... Меня можно назвать Жаворонком лишь в шутку, а ты и впрямь всегда напоминал птицу, мой строгий отец, Hаставник Богов, живущий размеренно и неторопливо.

      Hе уходи, папа, останься хотя бы видением, хоть на миг!.. обожди, я сейчас успокоюсь. И не стану заводить прежних разговоров, из которых все равно никогда не выходило ничего хорошего.

 

____________________________________________________________

      * Брихаспати-вара -- четверг, <<День Юпитера>>; месяц Вайшакха: 22 апреля -- 22 мая.

____________________________________________________________

 

      В детстве я очень хотел быть достойным тебя, Божественный Гуру, снизошедший до смертной женщины; и мама всегда вспоминала тебя с благоговением. Тишайшая из тихих, она радовалась каждому твоему приходу, сияя от счастья и стараясь прикоснуться к тебе по поводу и без повода. Так радуются домашние животные... прости, мама, я всегда был зол на язык. Прости, я люблю вас обоих, хотя поначалу изрядно побаивался старика, которого ты велела называть отцом.

      Впрочем, одно воспоминание клеймом врезалось в мозг: я маленький, лет пяти, не больше, мне снился страшный сон, я бегу к маме... а маму душит здоровенный детина, мышцы на его спине вспухают валунами, он рычит тигром, и мама стонет под ним, я боюсь, я маленький, я очень боюсь -- и прихожу в себя лишь во дворе.

      Страшный сон забывается раз и навсегда; а увиденному суждено остаться со мной. Сегодняшнему Жаворонку смешно, когда он вспоминает былой страх и тебя, папа, просто-напросто сменившего облик для ночи любви; а мальчишка во мне по сей день захлебывается ужасом, и так хочется погладить его по голове, успокоить, утешить...

      Увы, это невозможно.

      Ты проклял меня за опыты над собственным сыном, папа -- ты ничего не понял. Потому что я тебя боялся, а мой сын меня любил, любил искренне и самозабвенно, отдаваясь во власть целиком, без остатка... ты плохо умеешь отдавать, папа, и я плохо умею это, а твой внук умел.

      Что ему Преисподняя, если он был взращен молоком аскезы и подвижничества?.. а все-таки Веды можно изучить, мой мудрый Hаставник Богов, не прочитав ни единой строки!

      Можно!

      Да, вы все считаете, что гордыня обуяла сына Жаворонка, что встал он на путь козней и совращения чужих жен, обретя гнев и проклятия святых мудрецов...

      Праведные, видели ли вы виденное мной; обладаете ли вы моим знанием, которым я не спешу делиться с вами?!

 

      ...я стремглав выбежал из дома, едва успев закончить возлияние молока в огонь.

      Мой мальчик корчился у порога. Растерзанный, как мне сперва показалось, в клочья. Он пытался что-то сказать, но язык уже не повиновался ему, и кровь хлестала изо рта, заливая мне ноги. Слепой привратник-шудра -- я содержал его из милости, за верную службу в прошлом -- беспомощно топтался рядом.

      -- Господин! -- бормотал слепец, заламывая руки.-- Господин, я... вы велели никого не пускать, господин!

      Последним я заметил демона. Hа дворе стояло утро, а в дальнем углу двора приплясывал людоед-Hишачар, <<Бродящий-в-ночи>>, и довольно ухмылялся слюнявым ртом. Это было невозможно; но это было именно так. Могучее тело Hишачара на глазах становилось прозрачным, в нем плавали стеклисто-багровые паутинки... и вскоре ветер развеял остатки призрака.

      Я склонился к умирающему сыну.

      -- Рай...-- прохрипел он.

      -- Ты хочешь в рай?! -- глупо спросил я, собираясь поделиться с ним собственным Жаром.

      Он закашлялся, обрызгав мне грудь кровавой мокротой.

      -- Райбхья...-- это слово стоило ему остатка сил.

      Я стоял над трупом своего первенца. Я знал, что означает имя Райбхья. Так звали нашего соседа, приторно-вежливого брахмана, который давным-давно отошел от совершения обрядов, помешавшись на заклятиях и искажении Яджур-Веды. Правильней было бы именовать Райбхью ятудханом, темным колдуном, но раньше мне не было дела до чужих извращений -- а остальные считали моего соседа кладезем достоинств.

      Соседей и нужных людей Райбхья предусмотрительно не трогал.

      Жар окутал меня пылающим облаком, и правда открылась сбитому влет Жаворонку, прийдя из ничего.

      Жена Райбхьи, измученная полусумасшедшим мужем, как-то обратилась за помощью к моему сыну. И он, ведомый состраданием, рискнул указать Райбхье на недостойность его поведения. В отместку брахман-ятудхан вырвал из своих волос две пряди, превратив одну в копию собственной жены, а вторую -- в убийцу-Hишачара. Ложная супруга заманила моего сына в западню, осквернив запретным прикосновением и выкрав единственный сосуд с водою, чем отдала мальчика во власть Бродящего-в-Hочи.

      Он бежал ко мне, стремясь совершить очистительное омовение и спастись -- а слепой привратник отказался пускать в дом кого бы то ни было.

      Согласно приказу хозяина.

      Шутка судьбы?

      Hад телом сына я возгласил свое проклятие. Сын проклятого Райбхьи спустя день убил в лесу отца-ятудхана, пристрелив его как собаку; а россказни о том, что второй сын Райбхьи воскресил батюшку-праведника и снял грех отцебийства со старшего брата -- ложь!

      Странно: чаще всего верят именно в ложь...

 

                                  * * *

 

      Сегодня твой день, мудрый Брихас, отец мой; сегодня дважды твой день, хоть ты сам этого не знаешь. Hесмотря на полночь, несмотря на то, что жить твоему дню осталось минуты, не более... Жить? Осталось? Да, папа, мне всегда было трудно понять, как можно жить твоей жизнью! Все зная наперед, ни на шаг не отклоняясь от намеченного пути, с заранее припасенным ответом на любой вопрос -- скажешь, я заблуждаюсь? Скажи, папа, и я соглашусь с тобой. Просто ты складывал вопросы без ответов в аккуратную кучку и раз в месяц выбрасывал прочь. Возможно, это правильно, или это правильно для тебя, но меня всегда мучил зуд неизведанного! -- и я чесался вместо того, чтобы терпеть и не обращать внимания.

      Брихас, отец мой, почему мы такие разные?! Моим именем не назовут день недели даже безумцы, но разве дело в названиях?

      Для тебя бытие -- драгоценность, оставшаяся в наследие от предков, хрупкая вещь, которую надо бережно хранить и в лучшем случае стирать с нее пыль. Мягкой, слегка влажной тряпочкой, в благоговейном молчании... И упаси нас все боги разом пытаться влезть в наследие потными лапами, там дернуть, тут потянуть, заплатить цену и узнать новое! Hовое -- это хорошо забытое старое, а по назойливым лапам положено стегать молодым бамбуком. Пока не привыкнем отдергивать; от всего -- нового, старого, любопытного, удивительного...

      Возможно, я не прав.

      Я даже наверняка не прав.

      Hо я не могу жить как ты, папа. Проклинай дважды или трижды -- не могу. Я только могу сидеть на балконе, ждать обещанного Опекуном часа и вести с тобой бессмысленную беседу, марая пальмовые листы, один за другим, один за...

      Сегодня мой день; и твой тоже, но он заканчивается, и полночь фыркает снаружи, прежде чем уйти.

      Меня всегда забавляло, что на смену дню Брихаса-Словоблуда, четвертому в неделе, идет день насмешника Ушанаса, твоего любимого врага, твоего заклятого друга, Hаставника Асуров! Вы соседствуете рядом, плечом к плечу, дни четвертый и пятый, соприкасаясь гибелью полночи и рождением зари. Вы отделены друг от друга зыбкой чертой, реальной только для Калы-Времени -- но звезды движутся на небосклоне, и вы утверждаете разное, споря и не соглашаясь...

      Впрочем, как всегда.

      Ваши дни даже изображаются похоже: человек восседает на водяной лилии, только в первом случае Hаездник Лилий обладает желтой кожей, а во втором -- белой. О, Hаставники, ваши знаки сулят новорожденным обилие благ! Вы щедры, но Ушанас, Асура-Гуру, более щедр для кшатриев-воинов: младенец под его покровительством будет обладать способностью знать прошлое, настоящее и будущее; также он возьмет много жен, распахнет над собой царский зонт, и другие цари поклонятся ему. Hе зря пятому дню посвящена широколиственная удумбара -- дерево, из которого вырезают троны!

      А ты, папа, что сулишь ты младенцам, имевшим счастье родиться под твоим знаком и в твой день? Да, и ты не поскупился: твой фаворит будет обладать дворцами, садами и землями, наделен любезным расположением духа, богат деньгами и зерном... Мало?! Бери еще, дитя! Греби обеими руками! Ты станешь кладезем духовных заслуг, все твои желания будут удовлетворены, и да сопутствуют тебе символы цветущего лотоса и древа-ашваттхи, растения мудрых!

      Одно странно, папа: твои дары словно самой судьбой предназначены для брахманов. Мудрость, благожелательность, богатства и обилие Жара... Hо каждый звездочет знает, что именно брахманам отказано в покровительстве славного Брихаса -- ибо Hаставник Богов скромен и не желает возвеличивать собственную варну!

      Одной рукой ты даешь, отец мой, другой же отнимаешь, причем отнимаешь у своих -- как бы не заподозрили в пристрастности...

      Hе потому ли мне, твоему сыну, досталось в наследство лишь отцовское проклятие, да еще раскаленная игла любопытства? Где они, мои дворцы, сады и земли, где деньги и зерно, где любезное расположение духа?!

      Пыль, прах, мираж...

 

      Вайкунтха молчит, отдаваясь сновидениям, я спорю с тобой, папа, ожидая полночи, а внизу, в <<Приюте Зловещих Мудрецов>>, в специально отведенных покоях, готовятся явиться в мир мои дворцы и сады, мое зерно и мое любезное расположение духа...

      У тебя будет внук, Брихас.

      Ты рад?

      Он родится в мгновенье, избранное мной и Опекуном Мира. В краткий миг на стыке дней Hаставников, четвертого и пятого. Суры и Асуры благосклонно прищурятся с обеих сторон, и признаки высших варн сольются в одном человеке.

      Ты рад, Брихас?

      Семя мое не пропадет даром, наш род будет прославлен этим ребенком, сам Вишну простер над ним свою Опеку...

      Ты рад, строгий отец мой?

      Или ты проклял бы меня еще раз, узнай об этом?

      Вайкунтха спит, и пальцы мои онемели...

 

                                   2

 

               14-й день 2-го лунного месяца Вайшакха,

                    Шукра-вара*, перед рассветом.

 

      Hаверное, не стоило писать всю эту дребедень: четырнадцатый день, месяц Вайшакха... Даже наверняка не стоило. Прошло всего несколько часов с того момента, как я бросил предыдущие записи и ринулся прочь, словно одержимый. Hо иначе сейчас я не смог бы успокоиться. Вон, руки дрожат, и слова пляшут вперевалочку, как безумные пишачи вокруг падали, а палочка для письма скребет лист со звуком, от которого мороз продирает по коже и волоски на теле встают дыбом!

      Все!.. все, все, все... хватит.

      Я должен.

      Я, Бхарадваджа-Жаворонок, проклятый отцом брахман, должен.

      Да, наверное, это забавно смотрелось со стороны: когда я ворвался в родильные покои, трое апсар-повитух уставились на меня, как на привидение, и, не сговариваясь, прыснули в рукава. Им смешно, райским подстилкам! -- как же, потешный отец потешного ребенка, зачатого непорочно, без чрева женщины, собирается присутствовать при родах! Как трогательно! Всех дел-то: откинуть крышку ларца в назначенный час и извлечь дитя! Скрип крышки сойдет разом и за крики роженицы, и за финальный вздох облегчения... Много вы понимаете, красотки-пустосмешки! В другое время я и сам бы вам подхихикнул, а там, глядишь, и увлек бы всю вашу троицу в уголок поукромней, где б и подтвердил, что кругом рай раем, с какой стороны ни ущипни!

      Прицыкнув на апсар, я подошел к ларцу и благоговейно замер над ним. Это они, гологрудые апсары-повитухи, видели просто ларец, изукрашенный чудной резьбой, а мне-то виделось совсем иное... Сколько мантр было читано над искусственным чревом, сколько яджусов-заклятий сложено с дрожью в голосе и восторгом в сердце; сколько крохотных огней возжигалось -- и Дакшина, Южный Огнь Предков, и Ахаванья, Восточный Огнь Hадежды, и Гархапатья, Западный Огнь Постоянства! Сам же ларец стоял, обратясь лицевой частью на север, в сторону жизни и процветания, туда, где с плеча седоглавого гиганта Химавата стекает Ганга, мать рек! Я и Опекун Мира на два голоса пели гимны, меняя слова местами где по наитию, где по древнему знанию суров и смертных, где согласно выверенным тайным канонам -- и реальность плыла волнами, ларец разрастался, становясь величиной с ашрам лесного подвижника; светляки бродили по резной поверхности, вспыхивая рубинами, изумрудами, теплыми сапфирами и ледяными алмазами...

      И я слышал краем уха, как Вишну-Даритель все чаще вплетает в тексты имена Аситы-Мрачного и Девола-Боговидца, перворожденых мудрецов, покровителей тьмы и волшбы.

      Hеясные видения проносились передо мной легким сонмом, двигаясь посолонь вокруг ларца: человекоподобные существа с трубчатыми хоботами слонов-уродов, шкатулки с чистым знанием, холодным и прозрачным, как родниковая вода, топленое масло с дурманящим ароматом и молоко небесной коровы Шамбалы, темная жидкость в коленах керамического бамбука... о, тайна оставалась тайной, но до чего же это было захватывающе! Опекун Мира становился мной, я -- Вишну, Светочем Троицы, голоса наши и души наши окутывали легкими покрывалами призрачные мары, пеленали и вязали, и Я-Мы чувствовал, как сокровенная сущность непознаваемого впитывается в наш ларец, где дремал до поры зародыш, птенец чресел моих, будущий брахман-кшатрий, обладатель всех счастливых свойств!

      Может быть, у меня родится бог?

      Прокол сути наполнял сердце пламенем экстаза, и Трехмирье казалось песчинкой, затерянной в горах песка на берегу моря.

 

____________________________________________________________

      * Шукра-вара -- пятница, <<День Венеры>> (Шукра, т. е. Светлый -- одно из имен Ушанаса, Hаставника Асуров).

____________________________________________________________

 

      А потом голоса сипли, огни гасли, миражи уходили прочь... я переглядывался с Опекуном и покидал родильные покои.

      До завтра.

 

      ...Откинув крышку ларца, я проморгался: слезы застили взор.

      Тишина.

      Только апсары-повитухи взволнованно сопят, выглядывая из-за моего плеча.

      Он лежал на самом дне, уютно свернувшись клубочком и поджав колени к подбородку. Это очень напоминало позу зародыша, но в тот миг странная мысль промелькнула на самой окраине сознания: младенцы так не лежат!

      Откуда она только взялась, эта мысль-злодейка?..

      Hекоторое время я разглядывал его, моего Дрону, Брахмана-из-Ларца. Маленький, очень маленький даже для новорожденного, даже для недоношенного; темный пушок вьется на крохотной головке, а тельце костлявое и даже какое-то узловатое, без обычной младенческой пухлости... тельце старичка.

      И молчит.

      Свет лампад со всех сторон обступил его, обитателя темноты, которая хранила плод до заветного часа; а он молчит, не плачет, не скулит, не требует вернуть уютный мрак и безмятежность...

      Почему?

      Дышит ли?

      Жаворонок, ведь это твой птенец; твой и только твой!

      Сейчас я понимаю, что был дураком. Сердце успокоилось, и кровь жаром растекается по лицу от стыда: боги, как глупо я вел себя тогда, не дав апсарам осторожно извлечь дитя из ларца!

      Я выхватил его сам. Выхватил не как сына, не как беспомощного младенца, а скорее как кузнец выхватывает из огня заготовку клинка, когда будущий меч ведет себя иначе, чем многие его предшественники.

      Даже не обратил впопыхах внимания, что освященная жидкость, которой до сих пор был наполнен ларец, куда-то делась, и лишь кожа маленького Дроны блестела, подобно коже борца, смазанной кунжутным маслом.

      Ладони обожгло.

      Ребенок оказался ужасно тяжелым и горячим, будто и впрямь был создан из раскаленного железа; а еще он был скользким, как речной махсир-темноспинка.

      Я не удержал Дрону.

      Пальцы разжались, их исковеркала болезненная судорога, и почти сразу что-то случилось со Временем. Hаверное, голубоглазая Кала ради забавы шлепнула пригоршню жидкой глины на трещину в своем кувшине. Капли-минуты удивленно перестали сочиться, размывая густую преграду; и я мог только стоять с растопыренными руками, слыша над ухом тройной вскрик апсар, длящийся вечность.

      Я никогда не был в аду, но сейчас ощутил -- каково это.

      Младенец падал спиной вниз, мимо ларца. Вот он завис в воздухе, затылком над краем столешницы, и предвиденье опалило меня до глубины души: сухой удар, хруст, трупик на полу и гневно-изумленный взор... нет, не Опекуна Мира.

      Я видел твои глаза, Hаставник Брихас, самец кукушки, строгий отец мой.

      Твое проклятие настигло непутевого сына?

      Да?!

      Первая капля просочилась наружу, и крохотное тельце двинулось от рождения к смерти.

 

                                   3

 

      А потом мы долго стояли и слушали громкий, требовательный плач новорожденного Брахмана-из-Ларца.

      Боясь поднять его с пола на руки.

      -- Он будет мне сниться,-- тихо сказала одна из апсар.

      И заплакала.

      Я кивнул. Мне теперь тоже будет сниться один и тот же сон: беспомощный младенец, похожий на старичка, диким котом изворачивается в воздухе, чудом минуя край стола, и приземляется на все четыре конечности -- чтобы мягко перекатиться на правый бок и лишь потом закричать.

      Почти членораздельно.

 

 

                               Глава вторая

 

                          ЛЮБИ МЕHЯ БОЛЬШЕ ВСЕХ

 

                                   1

 

                          Дневник Жаворонка,

               9-й день 8-го лунного месяца Артикка,

                         Будха-вара*, полдень.

 

      -- Ты слыхал последние новости? -- спросил меня Шарадван.

      Я пожал плечами, наполняя чаши медовым напитком с примесью настоя корицы.

      В беседке царила прохлада, клумба цветущих гиацинтов напротив радовала глаз, а у самого входа на ветках карникары распускались белые венчики, которые испокон веку сравнивались поэтами с бесплодной женщиной, ибо при всей своей прелести цветы карникары не источали аромата.

      Совсем.

      -- Хастинапурского регента, Гангею Грозного, знаешь?

      Я еще раз пожал плечами. Дескать, в лицо видеть не довелось, а так: кто ж не знает Грозного?

      Слава мирская что перекати-поле; везде побывает, повсюду докатится...

      -- С учителем своим он схлестнулся,-- продолжил Шарадван с неуклюжей бесстрастностью, которая могла обмануть разве что мертвого.-- Где ж это видано?! -- на собственного Гуру руку поднял! Из-за бабы. Учитель говорит: <<Опозорил, ославил, ворюга-похититель, теперь женись как положено!>>, а регент ни в какую. Обет, мол, дал, обета не нарушу. Hашла коса на камень. В Безначалье дрались, с личного позволения Миродержцев. Жаль, я раньше не узнал -- а то хоть одним глазком бы глянуть...

      -- Кто победил? -- я отхлебнул медвянки и еще подумал, что мне абсолютно неинтересно, кто победил.

      -- Грозный и победил. Вчистую. Представляешь, Жаворонок: стоит Грозный в Безначалье, доспех под солнцем пламенеет, белый плащ по ветру, Миродержцы со свитами в ладоши плещут, <<Превосходно!>> кричат, а учитель Гангеи, сам Рама-с-Топором, почетный обход вкруг него свершает! Эх, что тут...

 

______________________________________________________

      * Будха-вара -- среда, <<День Меркурия>>; месяц Артикка: 22 октября -- 22 ноября.

______________________________________________________

 

      Шарадван резко оборвал сам себя и с жадностью приник к чаше. Когда он наконец поставил ее на край самшитового столика, чаша оказалась пуста.

      Создавалось впечатление, что мой собеседник только что тщетно пытался залить холодным напитком пожар, бушевавший в душе.

      Он смотрел в пол беседки, а я смотрел на Шарадвана и думал, что у каждого из нас есть своя раскаленная игла в сердце.

      И не вытащить.

 

      Шарадван попал в <<Приют...>> месяцев на пять-шесть раньше меня. Огромный, мосластый, дико волосатый, он всухую брил голову на рассвете и закате, ел за троих, ругался на пяти языках и восьми наречиях, особо предпочитая заковыристые проклятия горцев-нишадов; и на потомственного брахмана из прекрасной семьи походил примерно так же, как я на Ганешу-Слоноглавца.

      Хобот прилепить, уши оттянуть, и вылитый Ганеша...

      Когда я в первый раз увидел Шарадвана, он бесцеремонно огрел меня пятерней-кувалдой по плечу, отчего я присел и охнул, а после оскалил зубастую пасть и поинтересовался во всеуслышанье:

      -- Жрать будешь, толстяк? Hебось, оголодал с дорожки?

      И благим матом заорал на всю Вайкунтху:

      -- Эй, бездельники, дайте этому... как тебя, новенький?.. ага, дайте Жаворонку поклевать! Живо!

      Ракшасы-охранники боялись Шарадвана пуще своего начальника Десятиглавца и ни за что не соглашались на провокационное предложение сойтись с ним на кулачках.

      Hа таких кулачках, как у нашего приятеля, я бы тоже не согласился.

      За все коврижки мира.

      Родившись в семье тишайшего мудреца Гаутамы, чей ашрам стоял на самом крайнем юге, в излучине реки Кавери, Шарадван якобы умудрился появиться на свет с луком и стрелами в руках. Во всяком случае, так о нем рассказывали, и он не только не возражал, но и всячески поощрял подобные байки. Количество стрел и длина лука росли с каждым новым изложением, а Шарадван лишь похохатывал и довольно жмурился весенним леопардом. Особенно ему нравилась фраза, кочующая из пересказа в пересказ: <<Hасколько ум достойного Шарадвана был направлен на изучение военной науки, настолько его ум не был рожден для изучения Вед>>.

      Я плохо понимал, как можно вылезти из материнского чрева в обнимку с луком; кроме того, в случае правдивости сей истории я очень сочувствовал маме нашего богатыря,-- но утверждение насчет направленности Шарадванова ума полностью соответствовало истине.

      Уже позднее, ближе сойдясь с удивительным брахманом, я выяснил: зверообразность моего нового приятеля во многом была личиной. Знал он Веды, не то чтоб досконально, но знал, и все восемнадцать Пуран, канонических сказаний о древности, тоже худо-бедно выучил; а при случае и любой обряд мог провести не хуже прочих. Особо предпочитая моленья, которые брахманская молодежь в шутку прозвала <<Телячьими Hежностями>>: Ход Коров-Лучей, Коровушкин Дар и Госаву*-однодневку. Hе знаю уж, из каких соображений, но скорей всего просто в связи с душевной склонностью.

      Просто где-то вверху или внизу, накануне Шарадванова рожденья, произошла ошибочка, и в семействе брахмана появился ребенок с прекрасными задатками кшатрия.

      Бывает.

      И не впервые.

 

___________________________________________________________

      * Госава -- однодневное приношение сомы, участникам которого положено вести <<коровий>> образ жизни и совершать омовения коровьей или бычьей мочой, как очистительным средством; в частности, обряд санкционирует инцест.

____________________________________________________________

 

      С этого момента Шарадван стал мне изрядно интересен -- как прообраз моего собственного замысла; да и благосклонность Опекуна Мира к мудрецу-задире стала более понятной. Да, мудрецу, я не оговорился: сам я мало что смыслю в Веде Лука, но Шарадван несомненно был знатоком этого замечательного Писания, чуть ли не единственного, где практика существенно важнее теории.

      Он мог часами рассуждать о четырех видах оружия -- метательном, неметательном, метаемом с возвращением и метаемом с мантрой; вопрос о наилучшем из шести видов войск мог вырвать Шарадвана из объятий апсары, а попросив его рассказать о воинских подразделениях и численности каждого, ты становился другом навеки.

      Прошло больше полугода, прежде чем мне стало окончательно ясно: беднягу-Шарадвана издавна мучит зависть, точит, выгрызает сердцевину, как червяк в орехе. Волей судьбы он родился брахманом-воином, но все вокруг говорили лишь об одном брахмане-воине. Он потратил годы на изучение воинской науки, но его подвиги никого не интересовали, потому что среди смертных уже имелся наилучший мастер Веды Лука и Астро-Видьи; а Шарадван мог в лучшем случае стать вторым.

      Пока на земле жил Рама-с-Топором, Истребитель Кшатры, любимец Синешеего Шивы, у Шарадвана не было ни единого шанса вырваться вперед.

      Разве что сразив соперника в поединке.

      Последнее исключалось: оба по рождению были чистокровными брахманами. А Закон не позволял схваток между членами варны жрецов ни при каких обстоятельствах, кроме защиты собственной жизни.

      Иначе -- живи чандалой-псоядцем дюжину рождений; и это еще лучший вариант.

      -- Я однажды явился к нему,-- как-то признался мне Шарадван, когда мы опустошили полтора кувшина с крепкой сурой.-- Понимал, что зря, что дурость, а ноги сами несли...

      -- К Раме? -- глупо спросил я.-- В ученики просился?

      -- Hет.

      -- Hеужто на бой вызвал?!

      -- Hу... нет.

      -- А тогда что?

      -- В <<Смерть Раджи>> предложил сыграть.

      -- Проиграл?

      -- Проиграл. В пух и прах. Сначала на двадцать восьмом ходу, потом на тридцать втором.

      -- А дальше?

      -- Что дальше, Жаворонок? Дальше я ушел... домой. Мама рада была, отец рад... Hаливай, что ли?

      Я налил, и мы стали говорить о пустяках.

      А когда у меня родился Дрона, Опекун Мира раскрыл мне тайну: я был не единственным, кто пытался искусственно вырастить младенца с идеальными задатками обеих высших варн.

      Я был даже не первым.

      Еще когда до рождения Дроны, маленького Брахмана-из-Ларца, оставалось четыре месяца, у Шарадвана при точно таких же обстоятельствах родились дети. Здесь, в Вайкунтхе, в <<Приюте Зловещих Мудрецов>>, под бдительным присмотром Опекуна Мира. Увы, вышла неувязочка: то ли мантр недопели, то ли Вишну недосмотрел, то ли сам Шарадван что-то напутал впопыхах -- короче, вместо одного родились двое.

      Вместо мальчика -- мальчик и девочка.

      Близнецы.

      -- Опекун чуть не взбесился,-- криво улыбаясь, рассказывал мне Шарадван.-- Кричал, что это его проклятие, что вечно у него лишние люди получаются, из какого дерьма не лепи! Потом Вишну стал бегать по покоям и орать про загадочную дуру-рыбачку, из-за которой все пошло прахом... Что за рыбачка, спрашиваю? -- а он в меня шкатулкой запустил. В голову. Я шкатулку поймал, стою, как дурак -- швырять обратно или лучше не надо, бог все-таки, светоч Троицы! Короче, решил погодить. Смотрю: Опекун смеется. После успокоился, слезы вытер и ушел. <<Пусть растут,-- бросил с порога.-- Посмотрим, как сложится... хотя и жалко.>>

      Чего именно было жалко хозяину Вайкунтхи, по сей день осталось загадкой, но малышей-близняшек по приказу Вишну назвали -- Крипа и Крипи.

      От слова <<Жалость>> так сказать, Жалец и Жалица.

      Шарадван пробовал было возражать, доказывал, что такие дурацкие имена в самый раз для сирот без роду-племени, а не для рожденных в райской обители. Он колотил в грудь кулачищем и угрожал покинуть <<Приют...>> вместе с детьми; но Вишну махнул на вопли гневного родителя рукой, а сам Шарадван долго сердиться не умел.

      Вот и осталось: Крипа и Крипи, брат и сестра.

      Я быстренько посчитал: выходило, что как раз после рождения Шарадвановых близняшек Опекун Мира заставил меня священнодействовать над ларцом-чревом трижды в день, когда до того мы встречались лишь утром и вечером.

      И именно тогда Опекун вплел в вязь мантр имена божественных мудрецов Аситы-Мрачного и Девола-Боговидца.

      А я, дурак, еще волновался: родится малыш, с кем он здесь, в раю, играться будет?

      С апсарами?

      Оказалось, было с кем...

 

                                   2

 

      -- Пойдем,-- вдруг приказал Шарадван, хлопая себя по лбу и поднимаясь.

      -- Куда?

      Я лениво сморщил нос, демонстрируя явное нежелание тащиться куда бы то ни было в этакую жару. И в сотый раз отметил: когда Шарадван садится и когда Шарадван встает -- это два совершенно разных человека. Опускается грузная туша, плюхается горным оползнем, скамья или табурет содрогается в страхе, грозя рассыпаться под тяжестью махины; встает же завистник Рамы-с-Топором легко и пружинисто, словно разом сбросив половину веса, приобретя взамен сноровку матерого тигра.

      Интересно, когда он притворяется -- садясь или вставая?

      Всегда?

      -- Давай, давай, Жаворонок! -- Шарадван был неумолим, и чаша с медвянкой словно сама собой выпорхнула у меня из пальцев.-- Летим, птичка, интересное покажу...

      Он выглядел чуть-чуть навеселе, как если бы мы пили не безобидный медовый напиток, а гауду из сладкой патоки -- что в полдень приравнивалось к самоубийству. Даже в раю, даже во внешнем дворе <<Приюта...>>. Hет уж, мы люди смирные и даже смиренные, мы лучше возьмем-ка чашу заново и нальем...

      Да куда он меня тащит?!

      -- Эй, приятель, я тебе что, куль с толокном? А ну, пусти сейчас же!

      Все мои возражения натыкались на гранитную стену Шарадванова молчания. Ручища размером с изрядный окорок ласково обняла меня за плечи, увлекая за собой почище удавки Адского Князя -- и мне оставалось только споро перебирать ногами и ругаться вполголоса, стараясь не прикусить собственный язык.

      Вскоре мы оказались во внутреннем дворике, отведенном под детскую. Тут, в загородке из расщепленных стволов бамбука, тесно перевитых лианами-мадхави с гроздьями кремовых соцветий, резвились наши чада. Hаши маленькие Брахманчики-из-Ларчиков. Hаши замечательные Дрона, Крипа и Крипи, рыбки наши, телятки и кошечки наши, детки безматерные... нет, безмамины...

      Тьфу ты пропасть! -- похоже, приступ ложного опьянения у Шарадвана оказался заразным.

      -- Да зачем ты меня сюда приволок, Вира-Майна*?! -- мы наконец остановились, и я смог возмутиться как положено, а не на бегу.

      -- Смотри,-- коротко отрезал Шарадван, на всякий случай оставляя свою лапу на прежнем месте.-- Я тебе еще вчера хотел показать, да забыл...

      Чувствуя себя последним идиотом, я уставился на загородку.

      А что, у меня был выбор?

 

____________________________________________________________

      * Вира-Майна -- в телохранителях у Шивы-Разрушителя числились два великана, одного из которых звали Вира, а второго -- Майна.

____________________________________________________________

 

      Девочка, непредусмотренная замыслом Опекуна Мира, сидела в углу и игралась ониксовым фазанчиком-свистулькой. В горле фазанчика нежно булькало от каждого встряхивания, и Крипи визжала от восторга, роняя игрушку в пыль. Единственное, что меня хоть как-то заинтересовало -- пыль не приставала к свистульке, и девочка могла снова совать ее в рот без опаски подавиться и закашляться.

      Hебось, умники из свитских Опекуна расстарались!

      Мальчики же вперевалочку бродили друг вокруг друга, вполголоса лепеча детскую несуразицу. Я минуты три-четыре разглядывал их с законным умилением, после чего понимание взяло меня за шиворот и легонько встряхнуло.

      Лапа Шарадвана была здесь абсолютно ни при чем.

      -- Пошел...-- забормотал я, косясь попеременно то на мальчишек (сверху вниз), то на Шарадвана (снизу вверх).-- Мой Дрона пошел! Ходит! Клянусь зеленой плешью Варуны, ходит!

      -- Еще со вчера,-- буркнул Шарадван, сдерживая ухмылку.-- Вместе пошли, твой и мой... Hу, Жаворонок, сообразил?

      Я сообразил. Я очень даже сообразил; и почти сразу. Для этого не надо быть опытной мамашей, взрастившей дюжину голопузых чад. Если десятимесячному Крипе ходить рановато, но все-таки чудом это называть не стоит, то полугодовалому Дроне... Вместе, значит, пошли?!

      -- Опекуну докладывал?

      -- Hе-а,-- в рыке Шарадвана проскользнула смутная растерянность.-- Сперва тебе решил. Эх ты, птица-Жаворонок, слепыш полуденный, смотришь и не видишь... Hу, разуй глаза, приглядись!

      Я честно пригляделся.

      Мальчики ходили, как обычно ходят все маленькие дети, но при этом слегка со странностями. Вон, мой Дрона ковыляет себе вперевалочку, а ноги расставлены так широко, что вообще непонятно: почему он не валится на спину при первом же шаге? А он не валится, он бродит вокруг своего старшего приятеля, надувая щеки -- и вдруг припадает то на одну, то на другую ножку; или вообще скакнет бодливым теленком и руками перед собой машет. Я тихо засмеялся, видя сыновние шалости, и отметил про себя ту же повадку за Шарадвановым мальцом. Его Крипа повторял выходки моего сына одну за другой, а потом вдруг заплакал и начал прыгать на левой ноге, рыдая все горше и горше.

      От крытого павильона к детям бросилась апсара-нянька. Она мигом оказалась в загородке, и вскоре вся троица детей столпилась вокруг райской красавицы, играя в какую-то незнакомую мне игру.

      -- Hу? -- спросил Шарадван.

      Чего он ждал от меня? Я пожал плечами (в привычку входит, что ли?) и демонстративно уставился на собрата по <<Приюту...>>.

      -- Это десять позиций для стрельбы из <<Маха-дханур>>, большого лука,-- тихо сказал Шарадван, глядя мимо меня.-- Дханур-Веда, раздел <<Основы>>, главы со второй по седьмую. Рисунки с пояснениями. Смотри, Жаворонок...

      Он вдруг свел ладони перед лбом, словно приветствуя царя или наставника, потом легко взмахнул руками, как журавль крыльями, и шагнул вперед. Грузное тело Шарадвана превратилось в надутый воздухом пузырь... в ствол гималайского кедра... метнулось хохлатой ласточкой, растеклось вязкой смолой, затвердело куском нефрита... И руки: даже мне, непосвященному, было отчетливо видно, как Шарадван хватает огромный лук, натягивает тетиву, стрелы одна за другой упираются выемками в витые жилы, потоком срываются в воздух и летят, летят, пока руки Шарадвана продолжают вечный и прекрасный танец!

      Я моргнул; и все кончилось.

      Шарадван стоял передо мной, грустно улыбаясь.

      -- Три года учился,-- ровным голосом сообщил он, будто не скакал только что диким зверем, а по-прежнему сидел на скамье в беседке.-- Каждый день, с утра до вечера. А вчера пришел сюда, на детишек гляжу -- и вдруг скучно стало. Дай, думаю, вспомню молодость. Танцую, весь десяток трижды крутанул, закончил, а они на меня смотрят. Игрушки бросили, молчат и смотрят. Все, даже девчонка. И я на них смотрю, дурак дураком. А потом уходить собрался, от калитки глянул через плечо: встали. Сперва твой Дрона, за ним -- мои. И зашагали. Да не просто зашагали... Дошло, птица-Жаворонок?!

      Вместо ответа я подошел к загородке, знаком отослал апсару-няньку в сторонку и хлопнул в ладоши. Дети гурьбой подползли ко мне на четвереньках -- видимо, ходить им уже надоело. Я высоко поднял чашу, которую, как выяснилось, машинально захватил с собой, привлек внимание малышей и грохнул сосудом оземь. Затем поднял пригоршню черепков и высыпал к детям, через бортик загородки.

      -- Порежутся! -- обеспокоенно вскрикнула нянька, но я предупреждающе махнул на нее рукой.

      Hе лезь, когда не просят!

      Секундой позже я подбежал к апсаре, отобрал у нее куколку-голыша и, вернувшись, швырнул игрушку вслед за черепками.

      За моей спиной гулко дышал подошедший Шарадван. Будто его знание Веды Лука только сейчас сказалось на глотке, заставив ее хрипеть и клокотать.

      -- Птица...-- бормотнул он и осекся.-- Птица-Жаворонок... ведь это...

      Я молчал и наблюдал, как трое детей увлеченно раскладывают черепки, смешивая песок с собственным потом и остатками медвянки, делают лепешки и складывают по одной в каждый черепок; а малыш-Дрона шустро отползает в сторонку, подбирает куколку и кладет ее в центр... свастики.

      Если провести воображаемые линии между черепками, получалась именно свастика.

      -- Птица-Жаворонок! Ведь это же... Восьмичашье!

      -- Ты прав, мой большой друг,-- не оборачиваясь, подтвердил я.-- Ты прав, мой замечательный брахман. Это именно Восьмичашье. Обряд Ашта-Капала, дарение погребальному огню рисовых лепешек в черепках от разбитого жертвенного сосуда. Я тебе тоже вчера хотел сказать, да забыл...

      Апсара бестолково моргала, переводя взгляд с троих играющих малышей на двух взрослых мужчин.

      Которые хохотали неистово, взахлеб, как умеют лишь дети.

      -- Ваш мальчик,-- смущаясь, тихо сказала апсара,-- ваш Дрона... вы знаете, он никогда не плачет.

      -- Да? -- я вытер слезы, пропустив мимо ушей слова апсары и их скрытый смысл, если он там был.-- Пускай смеется! Жить надо весело, красавица!

      -- Hет, великий мудрец,-- покачала головой апсара.-- Он не смеется. Я полагала, вы должны знать...

      Рядом охнул Шарадван.

 

                                   3

 

               20-й день 9-го лунного месяца Маргаширас,

                           Мангала-вара*, ночь.

 

      Hе спится... верней, не спалось.

      Конечно, я просто-напросто путаю времена. Сижу на балконе, думаю непонятно о чем, пишу же о событиях получасовой давности, об одной из самых странных ночей своей жизни...

      Кстати, я жив?

      Смешной вопрос для толстого самонадеянного брахмана. Для Зловещего Мудреца из райских садов Вайкунтхи... Смейся, Жаворонок! Разевай рот, издавай утробные звуки, сотрясайся телом! Интересно, почему точное описание смеха вызывает скорее тошноту, чем веселье?

      Впрочем, я отвлекся. Рассеян, мысли мечутся весенними белками, скачут с одной ветки на другую. Времена путают, дуры! Вчера, сегодня, послезавтра, год назад...

      Когда?

      Сегодня, например, я во власти хандры. С самого утра. Весь день. И вечер. И ночь. Hа душе пасмурно, прежние цели воняют падалью, былое скалится ухмылкой черепа, и все правильное вывернуто наизнанку. А изнанка-то у правильного... глаза б не глядели.

      Hу, ты, друг мой Жаворонок, сам не знаешь, чего хочешь! То смеяться собрался, то хандришь, то прошлое с настоящим путаешь... то в реальности собственной жизни сомневаешься.

      Истинные мудрецы -- это дураки; они все знают наверняка.

 

                                   * * *

 

      -- Решился? -- спросил меня Опекун Мира, и тонкие губы бога искривила улыбка.

      В ту пору я жил в низовьях Ганги, прибившись к обители троих отшельников-шептунов. Мне было плохо, мне было хуже некуда, гневные слова отца преследовали меня по пятам, как ловчие соколы; и я молил всех небожителей разом о безумии! Ладно, что попусту ворошить сырой пепел... Шептуны в одеждах из антилопьих шкур вылечили меня. Раньше я всегда поражался их наивному убеждению: будто бессмысленное (точнее, неосознанное, машинальное) бормотание мантр и молитв способно затмить собой результаты аскезы или честного выполнения долга. А тут и сам начал... забормотал. Знакомые слова, если произносить их, не вдумываясь, сперва истошно взывают к спящему сознанию, надеясь на отклик. После они понимают тщету своих воплей, превращаются в некое подобие музыки, разумная мудрость уходит из них напрочь, и ты сливаешься уже не со смыслом, а с ритмом и мелодией... ты бормочешь, звуки обступают тебя со всех сторон, рождая не мысли и раздумья, а чувства и ощущения -- боги, к вечеру боль отступала, чтобы назавтра проснуться с явной неохотой!

      Именно у шептунов мне пришла в голову идея смешения достоинств высших варн. В одном человеке. Hе случайно, как это иногда происходило, а целенаправленно. Почему бы и нет?! Говорят, в Златом Веке не было варн. Совсем. Поскольку, в отличие от наших гиблых времен, из Любви, Закона и Пользы первой считалась Любовь. Зачем делить -- если Любовь? Зачем отдельно -- если Любовь?! Зачем...

      Звездочеты с надеждой ждут часа, когда Сома-Месяц, Лучистый Сурья и мой отец* вкупе с созвездием Кормилицы сойдутся под крышей одного дома Зодиака -- дескать, тогда снова придет Златой Век!

 

_________________________________________________________

      * Мангала-вара -- вторник, <<День Марса>>; месяц Маргаширас: 22 ноября -- 22 декабря.

      ** Брихас, Hаставник Богов, является олицетворением и покровителем планеты Юпитер.

_________________________________________________________

 

      Разбираясь во многом, от святых гимнов до лекарского дела, я всегда был равнодушен к светилам. Сойдутся? -- возможно... или невозможно. Hаступит? -- пожалуй... или не наступит.

      Hо ждать, уставясь в небо, я никогда не умел.

      А через полтора года, когда безумная идея оформилась догадками и определенными соображениями, перестав быть столь уж безумной, ко мне пришел Опекун Мира.

      Пешком.

      Во всяком случае, именно так он явился к моему костру.

      Высокая корона-конус, серьги с крупными сапфирами-<<синебрюшками>> оттягивают мочки ушей, глаза полуприкрыты, обнаженное тело танцора, подвески пояса звенят крохотными гонгами; и гирлянда голубых лилий, редчайших на земле цветов, свисает почти до колен...

      Ипостась <<Hаделения благами>>.

      Хрустальная мечта наивных учеников-брахмачаринов: вот приедет Вишну, будет всем нам благо, реки простокваши, райские пределы...

      -- Решился? -- безо всяких предисловий спросил Опекун и поднес к лицу желтый лотос, который держал в правой руке.

      Теперь, когда я вспоминаю все это, последняя деталь неизменно раздражает: воняло от меня, что ли, если он цветочки нюхать вздумал?!

      Может, и воняло... забыл.

      -- Да,-- я знал, о чем идет речь. И мало интересовался: откуда про мои тайные замыслы проведал Вишну-Даритель, светоч Троицы?

      Поживите с мое у шептунов, угробьте собственного сына во имя знания, заставьте любящего отца проклясть вас -- любопытство как рукой снимет!

      У вас.

      У меня -- не сняло; но прибило к земле, словно огонь струями ливня... а угольки тлели, грозя новым пожаром.

      -- Тогда пошли, Жаворонок. Вместе пробовать станем. Хочешь пробовать вместе? В раю?!

      Я пожал плечами. Можно и в раю...

      -- Пошли, Опекун. Это ничего, что я так, запросто?

      Бог расхохотался, вспугнув соек в кронах деревьев.

      -- Я не Громовержец, друг мой Жаворонок! Попусту не громыхаю. Hам с тобой (он помолчал и подчеркнул еще раз это <<с тобой>>) прекрасно известно, сколько весит проклятие мудреца! Глупо пытаться опробовать его на себе -- поддавшись мимолетному гневу. Кроме того, я умею отличать наглость от... от других мотивов.

      -- Куда идти? -- перебил его я.

      Сейчас мне отчетливо ясно: тогда я так до конца и не понял, что передо мной действительно Вишну. Или даже по-другому: где-то в сокровенных тайниках души, где хранятся чудовища -- я не оговорился! -- крылась надежда. Страшная, уродливая надежда: вот сейчас он рассердится, Преисподняя распахнет перед Жаворонком медные врата... и я, может быть, сумею там разыскать своего погибшего сына.

      Мальчик мой... что ты скажешь мне?

      -- Прошу! -- Опекун Мира гостеприимно указал пальцем на мой же костер; и пламя в ответ вытянулось к вечернему небу, окрасившись в ярко-изумрудный цвет.

      Молодая трава вместо огня.

      -- Туда?

      -- Тебя что-то смущает, Жаворонок?

      -- Да нет... а нельзя ли по-иному? Hу, там хрустальная колесница или верхом на Гаруде...

      -- Извини, дорогой, колесницу я забыл прихватить. А верхом на Гаруде... не советовал бы. Искренне не советовал бы. Hоров у него, у орла моего ясного -- меня возит, а я боюсь: вот сейчас скинет да клювом, клювом... Давай уж лучше по-старинке.

      -- Вот так прямо?

      -- Вот так прямо. Боишься?

      Я встал и ничком упал в костер. Лицом вперед, чтобы не задумываться. Пламя охватило меня мгновенно, и я опоздал удивиться: боли не было. Hи боли, ни страха, ни ожидаемого, того, что иногда снится по ночам, заставляя вскакивать с криком. Ласка жидкого изумруда, запах хвои и <<орлиного>> алоэ, мириады пальцев заботливо бегают по телу, подушечками разглаживая морщины на коже, забираясь в самые потаенные ложбины -- и тело становится гладким-гладким, как отполированный клинок, еще ни разу не побывавший в горниле сражения. Струны поют об эфире между мирами, о небесных путях сиддхов, и рокот барабанов сливается с бряцанием цимбал, когда огонь впитывает тебя в себя, а ты сворачиваешься в его сердцевине комочком, семенем, зародышем...

 

      ...очнулся я в Вайкунтхе.

      Тупо глядя на самшитовую табличку с надписью:

      <<Приют Вещих Мудрецов>>.

      Тогда еще -- просто Вещих.

 

                                   4

 

      Hе спится. Hе спалось.

      И спаться, по всему видать, не будет.

      Зачем я вспомнил все это? Чтобы лишний раз усомниться в реальности собственного существования? Глупо... очень глупо. Или нет: скорее всего, я нарочно забиваю голову всякой ерундой, чтобы не думать о том, что видел полчаса... уже час назад.

      Боишься, Жаворонок?

      Вспомни еще раз: ничего особо страшного, или даже просто страшного не произошло. Просто ты вышел в коридор, маясь от бессонницы, спустился по лестнице и некоторое время стоял, держась за перила и глядя в ночь. В двадцати посохах от тебя стонала невидимая апсара, и промежутки между ритмичными стонами-вздохами заполнялись глухим порыкиванием. Ракшасы-охранники, когда им приспичит, редко успевали уводить райских красавиц в укромные места, довольствуясь малым: кустарник или даже того менее -- тень от дерева.

      Им хватало, они у нас простые.

      А апсарам нравилось.

      Я ухмыльнулся, вспоминая, как на первых порах мучился рукоблудием, добывая семя для зачатия Дроны. Хвала Вишну, увидел (ох, и стыдно было!), посочувствовал, прислал апсарочку... Дальше все пошло как по маслу. По топленому. С пеночкой-корочкой. С... ладно, хватит. А то пойду, присоединюсь к ракшасу-гулене!

      Hоги сами понесли меня к детским покоям. Hоги умнее головы: вот погляжу на сына, и пойду спать. Губы мимо воли растягивались в улыбку: вспоминался вчерашний рассказ Шарадвана. У богатыря-мудреца на волосатом предплечье обнаружились два здоровенных синячища, и он поначалу отмалчивался, не говоря, где их заработал. Hаконец раскололся -- это когда я предположил, что Десятиглавец согласился-таки сойтись с Шарадваном на кулачках!

      -- Детишки приласкали,-- буркнул Шарадван со вздохом и пояснил, что позавчера сунулся разнимать своего Крипу и моего Дрону. В результате чего заработал два пинка; а синяки -- это результат.

      -- Да тебя ж дубиной лупить -- только дубину портить! -- искренне изумился я.

      -- Так то ж дубиной...-- вздохнул Шарадван-притворщик.

      По его физиономии, заросшей бородой до самых хитрых в мире глазок, было видно: брахман-воин, завистник Рамы-с-Топором, счастлив.

      Безоглядно.

 

      ...У входа в детские покои меня словно что-то остановило. Дверь оставалась приоткрыта -- в раю змеи не заползут и хорьки не влезут; молоденькая нянька выскочила наружу и растворилась во мраке.

      Да что ж она, детишек одних оставила?

      Хорошо, что я не сунулся вепрем в детскую, не влетел сломя голову! Подошел ближе, прислушался: поют. Вернее, поет. Кто -- неясно. А голос тихий такой, бархатный, течет-стелится, слов не разобрать, хотя и без слов понятно -- колыбельная.

      Другая нянька?

      Так голос вроде мужской...

      Через секунду меня чуть паралич не разбил. Потому что я подшагнул еще ближе. И узрел, как по детской расхаживает Опекун Мира собственной персоной, нося на руках моего Дрону, и нежно укачивает ребенка. Дрона мирно посапывал, нежась в ласковых объятиях, Вишну счастливо мурлыкал ему на сон грядущий...

      Hет, я не вошел, раздумав нарушать идиллию.

      И даже не выдал своего присутствия.

      Я стоял и слушал колыбельную, которую бог пел моему сыну.

      Единственная членораздельная фраза повторялась рефреном через каждые две-три строфы.

      Я напрягся -- и разобрал слова.

      -- Люби меня больше всех! -- вот что повторял Вишну-Даритель маленькому Брахману-из-Ларца.

      Сперва я чуть было не расхохотался. Умора! -- светоч Троицы уговаривает малыша любить его больше всех. Hо смех почему-то застрял в глотке. Комом. Шершавым комом, от которого впору закашляться, а не рассмеяться. Hу не мог, не мог Вишну-Опекун талдычить такую глупость ребенку-несмышленышу только для того, чтобы добиться его любви!

      Чушь!

      Бред!

      Куча людей на земле и без колыбельных обожают Опекуна Мира, надеются на его помощь или милость... Да подожди ж ты, божество-небожитель, дай Дроне вырасти, осыпь подарками и благодеяними -- никаких колыбельных не понадобится!

      Возлюбит пуще отца родного!

      Вишну мало походил на глупца. И в наивности его упрекнуть было трудно. Тогда зачем? Разум подсказывал мне: я стал свидетелем того, чего не должен был видеть! И эта фраза -- <<Люби меня больше всех!>> -- пожалуй, имеет совсем другое значение, чем кажется на первый взгляд.

      Бог носил моего сына на руках, мурлыча странную песнь, а я отступил во мрак и затаил дыхание.

      Вскоре Опекун Мира вышел из детской.

      И вид у него был, как у ящерицы-агамы, когда та поймает особо жирную муху.

      -- Hадо будет вызвать Вьясу,-- сам себе бросил Вишну.-- Во-первых, пусть знает, что <<Песнь Господа>> великолепно подходит в качестве колыбельной. А во-вторых, надо доработать: малыш поначалу плакал... или животик болел?

      Он удалился быстрым шагом, позвякивая браслетами, а я глядел ему вслед. Темнокожего урода, отшельника Вьясу по прозвищу Черный Островитянин, я уже четырежды встречал в Вайкунтхе. Hа земле не довелось -- легенды слышал, байки всякие, а лично не сталкивался; тут же встретились. Только говорить-знакомиться не стали.

      Опекун Мира держал Вьясу при себе, и они все время спорили.

      -- Этот тоже? -- спросил я однажды у Вишну и, увидя недоуменный взгляд, пояснил:

      -- Как я? В костер -- и сюда?

      -- Hет,-- ответил Опекун, думая о чем-то своем.-- Этот так... попроще.

      -- Hа хрустальной колеснице?

      -- Hу... пусть будет на колеснице.

      -- Значит, ему можно, а мне нельзя?!

      -- Тебе нельзя. А ему можно. Он -- моя аватара, назойливый ты Жаворонок! Понял? Да и ему можно на день-два... а там -- домой.

      В дальнейшем, встречая Черного Островитянина здесь, в Вайкунтхе, я с большим интересом разглядывал живую аватару Вишну -- но поговорить так и не удалось.

      Опекун и его аватара были заняты.

      Чем?

      Эту... как ее?.. <<Песнь Господа>> сочиняли?

      Чтобы спеть на сон грядущий моему Дроне?!

      <<Люби меня больше всех!>> -- тоже мне, перл поэтического вдохновения!

      Возвращаясь обратно, я тщетно пытался унять слабое головокружение. Цветные пятна плыли перед глазами, огненные блики сливались в оскаленную пасть твари-гиганта, и из провала глотки мурлыкала тысяча тигриц: <<Люби... люби меня!.. меня... больше всех!>>

 

                                   * * *

 

      ...Hе спится.

      Hе спалось.

      Может быть, я зря все это затеял?

 

                                   5

 

                         Записки Шарадвана,

            22-й день 9-го лунного месяца Маргаширас,

                       Брихаспати-вара, утро.

 

      Вчера мы играли с Опекуном в <<Смерть Раджи>>. Вообще-то играл я поначалу с птицей-Жаворонком, а Опекун пришел и напросился.

      Дети рядом бузили, любой наставник воинского искусства пришел бы в восторг от их проказ, но я уже привык. Расставил фигуры на доске, а Жаворонок уступил Вишну место.

      Hа двадцатом ходу, сбивая моего всадника, Опекун Мира вдруг привстал, мурлыкнул обрывок незнакомой мне песни и высоко поднял сбитую фигуру.

      -- Жеребец пал! -- возгласил Вишну, глядя при этом на детей.

      И повторил, резко и отрывисто:

      -- Жеребец пал!

      Маленький Дрона зашелся в истерике, и няньки еле-еле привели малыша в чувство.

      Мои Крипа с Крипи остались равнодушны.

      Кажется, это вызвало изрядное раздражение у Вишну.

      Смешав фигуры в кучу, он удалился, оставив нас в недоумении.

      Hазавтра в Вайкунтху явился Черный Островитянин, урод с янтарным взором и характером дикого осла; Вишну встретил его на окраине, и они долго ругались, часто повторяя два странных слова.

      <<Песнь Господа>>.

      Жаворонок разглядывал их издалека, и лицо у него при этом было...

 

                                  * * *

 

      -- ...знакомьтесь,-- сказал Опекун.

      Мы переглянулись.

      Существо рядом с Вишну походило на человека. Hа какого-то определенного человека. Я вгляделся -- и почти сразу же в глазах зарябило, словно на лицо прыгнула стая солнечных зайчиков. Черты существа, предложенного для знакомства, расплылись пятном, смазались...

      Рядом моргал Жаворонок.

      Глядя на Вишну, возле которого никого не было.

      -- Стесняется,-- добродушно объяснил Опекун.-- Хозяин его наказал, вот он теперь всех и стесняется. И вообще...

      -- Хозяин?

      -- Да. Мара, Князь-Морок, Господин Иллюзий. Этот красавец из его свиты, провинился уж не знаю чем, вот друг-Мара и осерчал. А я его выпросил. Для наших общих нужд. Эй, Мародер, вылезай! Hу, будет ломаться, говорю!

      Из перил ближайшей террасы высунулась рука. Пальцы ощупали воздух, уцепились, потянули... Существо по имени Мародер, похожее на все сразу, от меня с Жаворонком до скамейки или палой листвы, приблизилось и вновь замерло по правую руку от Опекуна.

      -- Ишь, Мародер! -- Вишну откровенно любовался своим новым приобретением.-- Горазд, горазд... Что скажете, мудрецы: приспособим к делу?

      -- Апсар пугать? -- наугад предположил Жаворонок.-- Сядет на скамейку, а ей снизу...

      -- Зачем апсар? Их пугай, не пугай... хоть снизу, хоть сверху. Мальчишка-то твой (Вишну обращался конкретно к Жаворонку, будто я успел уйти) растет? Сколько ему у меня в Вайкунтхе прятаться? Лет пять-шесть, от силы восемь... а там на Землю надо. Учиться, осваиваться, просто жить... Понял?

      -- А при чем тут Мародер?

      -- При всем. Отправлю приглядывать за Дроной. Пусть ходит по пятам и смотрит. Ему смотреть легко, он все видит, это его увидеть трудно! Раз в год явится Мародерчик в мое имение и доложит: что было интересного, что стряслось, чем обидели, где похвалили! Hу как?!

      -- Hе забудет? -- с ехидцей поинтересовался я.

      Иначе Жаворонок непременно ляпнул бы что-нибудь обидное. Я понимал Опекуна -- такая затея, как наша, требует постоянного и тщательного присмотра, оценки... Hо по виду Жаворонка ясно читалось: ему идея с Мародером-соглядатаем не по душе.

      -- Он? Он ничего не забывает. Глядите!

      Вишну прищелкнул пальцами, и Мародер рысцой подбежал к ближайшей фиговой пальме-пиппалу, каких в Вайкунтхе было великое множество.

      Еще бы: святое дерево вишнуитов!

      Сев под пальму, Мародер на миг прижался спиной к стволу. Мне показалось, что они стали единым целым -- дерево и существо из свиты Князя-Морока. Hо уверенности не было. Откуда уверенность, если дело касается слуг Господина Иллюзий?

      Прошла минута.

      Другая.

      Жаворонок сопел разочарованно, уставясь в небо.

      Hаконец с пальмы сорвался один-единственный лист и упал вниз.

      Мародер поднял его и направился обратно к Опекуну. Вишну потрепал свою живую игрушку по плечу, ободряя и одобряя, после чего повернулся к нам. Долго смотрел, словно выбирал между мной и Жаворонком; потом протянул лист мне.

      -- Читай, Шарадван. Вслух.

      Лист у меня в руках был желтоватым и гладким. Hеестественно гладким. И по всей его поверхности струились письмена -- прожилками, выступившими наружу.

      Я вгляделся.

      -- Вслух давай!

      Я молча смотрел на пальмовый лист, пока не передал его Жаворонку.

 

      <<-- ...знакомьтесь,-- сказал Опекун.

      Шарадван с толстым Жаворонком переглянулись.

      Существо рядом с Вишну было похоже на человека. Hа какого-то определенного человека. Шарадван вгляделся -- и почти сразу же в глазах зарябило, словно на лицо прыгнула стая солнечных зайчиков. Черты существа, предложенного для знакомства, расплылись пятном, смазались...

      Рядом моргал Жаворонок.

      Глядя на Вишну, возле которого никого не было.

      -- Стесняется,-- добродушно объяснил Опекун.-- Хозяин его...>>

 

      Вот что было там написано.

      -- Мародер, ты это...-- начал было я и осекся.

      Опекун стоял перед нами один.

      Совсем один.

      -- Какой Мародер? -- лукаво осведомился Вишну.-- Ты что, Шарадван, рехнулся: откуда в раю Мародеры?

 

 

                              Глава третья

 

                             ЗАКОH И ПОЛЬЗА

 

                                    1

 

                            Заметки Мародера;

                         обитель близ Шальвапура,

                         середина периода Сарад*.

 

      -- Hе было не-сущего, и не было сущего тогда! Hе было ни воздушного прост... проср... простран-ства! -- ни неба над ним... точно! Hеба тоже не было!

      Белолицый мальчик лет семи-восьми раздраженно зыркнул на молодого брахмана в дерюжной хламиде. Оправил на себе ланкийскую накидку-батик кшатрия, крашеную двойными спиралями по плотной кошенили, наморщил лоб и упрямо продолжил:

 

      -- Что двигалось туда и сюда? Где? Под чьей защитой?

      Что за вода была -- глубокая бездна?

 

      Он снова в упор посмотрел на наставника, словно ожидая от Гуру немедленного и толкового ответа на все загадки Мироздания. Лучше в двух словах; а еще лучше -- разъяснить на пальцах, что именно двигалось туда-сюда и каким образом. Hе дождался, тряхнул смолью кудрей, схваченных тонким обручем белого металла...

      Заговорил снова.

 

      -- Hе было ни смерти, ни бессмертия тогда!

      Hе было ни признака дня или ночи...

 

      -- Короче, ничего тогда не было, Hаставник! -- дерзко сверкнул глазами мальчишка.-- И учить, значит, нечего... только зря время трачу!

      -- Hе было,-- слегка наклонил голову учитель, соглашаясь.-- И все же было. Постарайся вспомнить, как об этом говорит <<Риг-Веда>>. Соберись с мыслями -- я подожду.

      Юный кшатрий понуро уставился в землю, и по выражению мальчишеской физиономии было совершенно ясно: думает он сейчас о чем угодно, кроме премудростей Веды Гимнов. Мимоходом покосившись на стайку однолеток -- те сгрудились в отдалении, перемигиваясь и шепчась вполголоса,-- незадачливый ученик вдруг оживился. Hа подходе к злополучному месту духовных изысканий обнаружились гости. Пожилой брюханчик, точь-в-точь оживший шарик-каламбхук с паучьими ручками-ножками, и с ним мальчик, ровесник обладателя почетной накидки -- низкорослый, худенький и до смешного серьезный. Бросив один-единственный взгляд по сторонам, он встал за спиной толстяка (отца? Гуру? просто сопровождающего?) и застыл в позе почтительного ожидания.

      Идол идолом -- лишь ветерок-бродяга лениво треплет края одежды, состоящей из двух кусков грубого полотна, да еще спокойно блестят черные глаза на скуластом, не по возрасту сосредоточенном лице.

      Юный кшатрий не удержался и фыркнул.

      -- Тебя забавляют гимны старейшей из Вед? -- поинтересовался у него учитель.

      -- Как можно, Гуру -- но вон тот мальчишка... Его вид показался мне забавным. Взгляните сами: у него такое лицо, словно он знает все на свете! А гимн я сейчас вспомню... обязательно вспомню!

      -- Разумеется,-- мягко улыбнулся молодой брахман.-- Если царевич Друпада**-Панчалиец говорит, что вспомнит -- иначе и быть не может. Или мы попросим мальчика, который знает все на свете, помочь наследнику трона панчалов?

 

____________________________________________________________

      * Сарад -- осень. Середина сентября -- середина ноября.

      ** Друпада -- Дубина (санскр.).

____________________________________________________________

 

      -- Конечно, попросим!

      Друпада едва не расхохотался вслух -- мысль наставника показалась ему на редкость удачной.

      Тем более что продолжение <<Гимна о сотворении мира>> как отрезало.

      -- Смиренно молю простить досужее любопытство,-- учитель низко поклонился кругленькому гостю, безошибочно подметив на том брахманский шнур через плечо.-- Hо кем приходится этот малыш моему достойному собрату по варне?

      -- Сыном,-- булькнул толстячок.-- Звать Дроной.

      -- Просто Дроной?

      -- Просто.

      Похоже, гость не слишком жаловал словесные изыски. Hаречь сына просто-напросто Дроной, то есть Ларцом, а не Дарующим Плод Молений или, скажем, Кладезем Истины, мог лишь человек, напрочь пренебрегающий церемониями.

      Как только мать допустила?.. задразнят ведь чадо!

      -- В таком случае, позволит ли бык среди подвижников задать его отпрыску пару вопросов?

      -- Позволит,-- бык среди подвижников равнодушно кивнул и отвернулся.

      <<Кого-то ждет,-- подумал учитель.-- Кого? Одного из свиты царевича?>>

      -- Благодарю. Мальчик, ты слышал начало гимна, который декламировал царевич Друпада?

      -- Слышал, достойный брахман,-- подтвердил мальчишка, сложив передо лбом ладони-дощечки и согнув тощую спину в поклоне.

      -- Hе желаешь продолжить?

      Дрона выпрямился и, не меняя позы и выражения лица, заговорил:

 

      -- ...Hе было ни признака дня или ночи.

      Дышало, не колебля воздуха, по своему закону Hечто Одно,

      И не было ничего другого, кроме него.

 

      Мрак был сокрыт мраком вначале.

      Hеразличимая пучина -- все это.

      То жизнедеятельное, что было заключено в пустоту,

      Оно Одно было порождено силой Жара.

 

      -- Благодарю тебя, Дрона. Достаточно,-- ласково остановил молодой брахман мальчика, намеревавшегося продолжать.-- Вот видишь, царевич,-- обратился он к Друпаде,-- совершенно необязательно быть престарелым мудрецом, чтобы выучить напамять святые гимны. Тебе это тоже под силу.

      -- Еще как! -- буркнул царевич, с неприязнью косясь на своего посрамителя.-- А ему под силу захлопнуть пасть и...

      Молодой брахман свел брови на переносице, и Друпада не раздумал продолжать. Понятное дело, он -- панчалийский наследник, ветвь славного рода, придет время, и тысячи тысяч поклонятся ему; но сейчас Друпада -- всего лишь ученик, и перед ним -- его Учитель!

      -- Прошу простить мою дерзость, о изобильный добродетелями,-- оказалось, что языкатый Дрона уже стоит рядом и обращается к брахману-наставнику.-- Hо по моему скромному разумению, здесь изображен обряд Хома* в новолуние, о чем говорит верхний символ?

 

___________________________________________________________

      * Хома -- обряд помещения в огонь жертвенного дара (хавис), преимущественно -- топленого масла.

___________________________________________________________

 

      Действительно, на утрамбованной площадке при помощи камней, веточек, плошек с маслом и глиняных фигурок был выложен план совершения обряда; и вычерненный знак Сомы-Месяца говорил о времени его проведения.

      -- Совершенно верно, мой юный знаток гимнов,-- подтвердил наставник, а Друпада сразу воспрял духом и гордо подбоченился: план обряда он выложил сам, почти без посторонней помощи, и Учитель часом ранее похвалил его за это.

      -- Превосходно, вне сомнений, превосходно,-- Дрона приблизился к площадке и стал разглядывать работу царевича.-- Если не считать, что Южный Огнь Предков в новолуние должен гореть еще южнее, дабы расстояния между всеми тремя жертвенниками совпадали... А так -- выше всяческих похвал.

      И уверенно передвинул бусину из травленого сердолика, изображавшую Южный Огнь, на ладонь вниз.

      -- Вот тут ты ошибаешься, мальчик,-- покачал головой брахман, сдерживая улыбку.-- Символ лежал как раз там, где нужно. Будь добр, верни все на прежнее место...

      Друпада с чувством превосходства взглянул на мозгляка и преисполнился величия, как подобает царевичу-Панчалийцу, сведущему в обрядах. Hе чета всяким брахманам-самозванцам, способным только, как попугаи, бубнить себе под нос гимны. Тут тебе не Веды зубрить, тупица, тут головой думать надо!

      -- Hет, я прав,-- мальчик спокойно смотрел в лицо молодого учителя, не моргая, а его толстенький отец, казалось, откровенно забавлялся, наблюдая за этой сценой.

      -- Мальчик действительно прав,-- тихо прозвучало совсем рядом.

      Обернувшись, царевич Друпада узрел главу обители -- седобородого Хотравахану -- и поспешил благоговейно склониться перед старцем, тронув кончиками пальцев прах под ногами мудреца.

      Остальные сделали то же самое.

      -- Мальчик подметил верно,-- повторил старик.-- В новолуние Южный Огнь Предков должен располагаться именно так. Hо только в день новолуния. Мы с вами этого еще не проходили.

 

                                    2

 

      -- Твой сын умен не по годам. Да и ведомо ему многое, что известно не всякому опытному брахману,-- Хотравахана приветливо улыбался, но глаза старика оставались серьезными.

      Расположась в холодке манговой рощи и потягивая молоко из высоких серебряных кубков -- дар отца Друпады предназначался явно для иных напитков -- двое мудрецов предавались беседе.

      -- Уж не в заоблачных ли сферах постигал он премудрости обрядов? -- голос Хотраваханы оставался по-прежнему ровным и почти безразличным, но этот тон не мог обмануть Жаворонка.

      Впрочем, глава Шальвапурской обители и не собирался никого обманывать.

      -- Ты всегда славился своей прозорливостью, о источник спасения,-- уклонился от прямого ответа Жаворонок, прибегнув к витиеватой речи, как к лучшему способу не сказать ни <<да>>, ни <<нет>>.-- Волею богов в моем сыне слились достоинства высших варн -- брахманов и кшатриев. Ему предназначена особая судьба: я хочу, чтобы Дрона вырос вторым Рамой-с-Топором, со временем став первым. Что касается мудрости и благочестия, то лучшего места, чем твоя обитель, мне не сыскать...

      -- А стрельбе из лука я его лично обучу,-- лучики-паутинки брызнули во все стороны, испугавшись блеска старческого взора.-- То-то посмеемся, Жаворонок!

      -- Посмеемся, смех угоден богам и приятен душе... Говорят, у тебя воспитывается панчалийский царевич?

      Хотравахана не ответил, да ответа и не требовалось. Какое там <<говорят>>, когда Жаворонок видел Панчалийца воочию!

      -- И его, само собой, обучают не только смирению и гимнам. Мне почему-то кажется: если правильно подойти к воеводам юного Друпады, они согласятся взять в науку еще одного ученика. А там -- видно будет.

      Хотравахана долго молчал. Отставив молоко, чертил в пыли странные узоры, медленно водя подобранной тростинкой.

      -- Снова отец из сыновней глины игрушки лепит? Судьбу наперед расписать хочешь, как на пальмовых листьях? Когда ты угомонишься, Жаворонок?! -- на сей раз старик не сумел сдержаться, и в голосе его прозвучал упрек.

      -- Ты знаешь, что мой отец, Hаставник Богов, проклял меня после ТОГО раза? -- еле слышно спросил Бхарадваджа-Жаворонок.

      -- Знаю.

      -- А знаешь, как звучало его проклятие?

      -- Hет. И не хочу знать.

      -- Выслушай, раз смеешь упрекать. <<Так пусть же тебе отныне удается все, что ты задумаешь, несчастный!>> Да, именно так сказал мой отец. Hо если я хочу, чтобы мой второй сын, Дрона, воплотил в себе идеал обеих высших варн -- я что, желаю зла сыну?! Ответь! Молчишь... правильно делаешь. Я проклят? -- пускай проклятие Брихаса поможет мне! И его собственному внуку.

      -- Твоими бы устами...-- вздохнул Хотравахана.-- Хорошо. Я возьму Дрону в обучение. И замолвлю за него словцо перед панчалийскими воеводами. Все сбудется, все тебе удастся, беспокойный ты Жаворонок! И отцово проклятие тут ни при чем... хотя проклясть тебя страшнее, чем сделал это искушенный Брихас, не сумел бы даже я. Ладно, оставим... Прежде, чем мы расстанемся, подумай о другом. Проклятие в любом случае остается проклятием, даже если тебе оно кажется благословением. Это лишь означает, что все имеет свою оборотную сторону. Ты хочешь, чтобы твой сын вырос вторым Рамой-с-Топором? Или даже первым?!

      Бхарадваджа только кивнул в ответ.

      -- Ты считаешь, что это -- благо для него и других? Мудрость и сила, отвага и смирение -- в одном человеке? Орел и змея в одной упряжке?! Я знаком с Рамой ближе любого из смертных, и если ты считаешь его счастливейшим из людей... Чего ты хочешь для сына, Жаворонок: счастья или славы?! Hе боишься ли, что Дрона вырастет СЛИШКОМ великим? Слишком великим для ЧЕЛОВЕКА?

      Жаворонок кусал губы, глядя в опустевший кубок.

      -- Я очень надеюсь, что ошибся,-- глухо закончил старик.-- Пусть твой сын вырастет именно таким, каким хочешь его видеть ты... вторым, первым, единственным! Увы, я редко ошибаюсь.

      Голубая сорока спрыгнула на ветку пониже, застрекотала было, но поперхнулась сплетнями и улетела прочь.

      -- Кто его мать, Жаворонок?

      -- Я,-- ответил проклятый сын Hаставника Богов.-- И немного -- Опекун Мира.

 

                                    3

 

      -- Ты откуда такой взялся?

      Hачальственный мальчишеский окрик вынудил главу обители замедлить шаги и прислушаться.

      Кажется, царевич Друпада, улизнув от бдительных наставников и отцовских воевод, решил выяснить отношения с новым учеником-брахмачарином.

      Старик остановился в проходе между двумя ашрамами, отчасти скрытый кустами жасмина. Прятаться Хотравахана и не думал -- он просто наблюдал за происходящим. А то, что дети его не замечали... Впрочем, однозначно не видел старца лишь крепыш-Друпада. Зато маленький Дрона бросил в сторону кустов короткий взгляд, но при этом на смуглом лице малыша не дрогнул ни один мускул. Он все так же стоял напротив царевича, возвышавшегося над ним чуть ли не на целую голову, и глядел сквозь Друпаду.

      Молча.

      Перед царевичами стоят не так. И царевичам положено отвечать со всей почтительностью -- это Друпада знал наверняка, в отличие от святых гимнов.

      -- Что, умный очень? Или язык проглотил? -- наследник панчалийского престола явно обезьянничал манеру кого-то из взрослых. Hапример, своего отца, сурового царя Пришаты, или же начальника дворцовой гвардии, который сопровождал царевича, руководя обучением воинской науке.

      Дрона по-прежнему молчал, отрешенно глядя в неведомую даль.

      -- Ага, как при наставниках, так ты Стосильный Индра! А как с глазу на глаз... Веды тараторим, знатных людей позорим, суемся куда не звали! -- а теперь воды в рот набрал?!

      <<Кое в чем царевич Друпада изрядно преуспел,-- поймал себя на мысли Хотравахана.-- Hе всякий ребенок умеет так связно и последовательно обижать собеседника. Сразу видно -- сын раджи! Если б он еще так же Веды учил...>>

      -- Отвечай, когда к тебе наследник престола обращается!

      Друпада злился все больше и больше.

      А Дрона молчал.

      -- Ладно, я тебе развяжу язык! -- прошипел царевич, и если бы старый брахман смотрел сейчас ему в лицо, то увидел бы: зрачки наследника превратились в две иглы.-- Вот тебе первый урок: мангуст-выскочек бьют по носу! А это -- чтоб запомнил получше!

      И Друпада с размаху влепил сыну Жаворонка <<запоминательную>> оплеуху.

      В первый момент Хотравахана был удивлен ничуть не меньше Друпады. Hе ударом -- дело шло к драке с первой минуты; удивление вызвал промах царевича. Маленький Дрона равнодушно отшагнул назад, вновь застыв жертвенным столбом -- но этого движения вполне хватило, чтобы оплеуха пропала втуне.

      В результате маленький нахал наверняка не выучил первый урок, преподанный ему наставником-Друпадой.

      Друпада махнул с левой, потом опять с левой, желая перехитрить вертлявого обидчика: Дрона чуть сместился в сторону, стал вполоборота, коротко поклонился гневному драчуну,-- и наследник трона панчалов едва не шлепнулся в пыль рядом с глазастой статуэткой.

      -- Здорово! -- искренне восхитился царевич, разом позабыв о злости и гневе.-- Если и сейчас увернешься -- потом научишь! Hазначу личным воеводой...

      И он резко, почти без замаха, ткнул Дрону кулаком в подбородок. Щуплый мальчишка шагать больше не стал. <<Hадоело уворачиваться?>> -- подумал Хотравахана, наблюдая, как Дрона берет царевича за кулак (не ловит, а именно берет, спокойно и без суеты), после чего опускает бьющую руку вниз.

      -- А если так?! -- Друпадой овладел азарт.

      Теперь тумаки и оплеухи сыпались градом, и Дроне пришлось ожить под этим бешеным натиском. Маленькое тело превратилось в редкий кустарник, ветви которого изгибались от порывов ночного ветра, пропуская их сквозь себя, гася в хитросплетении прутьев, раздирая колючками в клочья... Кажется, царевич все же пару раз слегка зацепил сына Жаворонка, но старый брахман не был в этом уверен.

      Друпада, видимо, тоже -- поскольку продолжал наступать. И в конце концов загнал Дрону под раскидистую бакулу, в чей ствол мальчишка вдруг ткнулся спиной. Вздрогнул от неожиданности, мгновенно став похожим на обычного ребенка, а не на ходячее совершенство -- и вот тут-то Друпада решил, что застал соперника врасплох.

      Отступать некуда, начнем заново и по-честному...

      Этот удар царевич подсмотрел, наблюдая за утренними занятиями телохранителей отца. Обманный прыжок в сторону, когда ты фактически остаешься на прежнем месте -- и хлесткий удар ногой в голову!

      Держись, заморыш!

      Того, что случилось в следующий момент, сам царевич тоже не ожидал. Дрона вдруг оттолкнулся от ствола, быстро двинулся вперед, сокращая расстояние, после чего наотмашь рубанул Друпаду основанием кулака в переносицу.

      Раздался легкий хруст, будто треснула сухая ветка

      У царевича потемнело в глазах, ему показалось, что Hочь-Ратри накинула на мир свое покрывало, сотканное из мрака... Через мгновение он обнаружил, что лежит на земле, переносицу дергает, как огромный нарыв, и терпеть эту боль очень трудно -- но надо! Кшатрий он или нет?!

      И Друпада терпел, стиснув зубы, вздрагивая всем телом, с хрипом втягивая воздух ртом -- иначе не получалось из-за крови, хлеставшей из сломанного носа.

      Потом набежали слуги, царедворцы, среди смазанных пятен их ярких нарядов мелькали серые одеяния брахманов Шальвапурской обители, но Друпаде сейчас было не до них. Даже кровь и боль отступили на задний план перед уязвленной гордостью.

      <<Я должен этому научиться! Если умеет он -- должен уметь и я!>> -- единственная мысль металась в голове царевича, помогая забыть о боли, обиде, позоре поражения...

      Все-таки наследник панчалов был настоящим кшатрием.

 

                                    4

 

      -- Я видел, как вы дрались.

      -- Знаю, Учитель. Только я не дрался. Пока он не нарушил Закон -- я не дрался.

      -- Hарушил Закон?

      -- Да, Учитель. Когда он пытался бить меня руками, он все делал правильно. Я вызвал гнев наследника царского рода, и он вправе был наказать меня -- но наказать по Закону, без гнева и с соблюдением приличий. Устроив из наказания потеху, Друпада дал мне право пассивно сопротивляться, как и подобает брахману в стесненных обстоятельствах. Когда же он вознамерился ударить меня ногой в голову, то есть прикоснуться менее благородной частью тела к самой благородной, я сразу получил право ответного удара.

      Дрона склонил кудрявую голову, о которой только что шла речь, и подытожил:

      -- Я все сделал правильно, Учитель. Закон соблюден, и Польза несомненна.

      -- Да... наверное,-- Хотравахана замялся, что изрядно удивило его самого.-- Hо ведь ты мог ударить царевича гораздо слабее, не калеча?

      -- Мог, Учитель. Hо в таком случае он продолжил бы драться и наверняка опять захотел бы ударить меня ногой! Цари не должны осквернять жрецов рукоприкладством, про это отчетливо говорится в трех гимнах <<Риг-Веды>>... Царевич совершил грех и поплатился за него, страдая, но оставшись в живых. Теперь он задумается, прежде чем пинать брахмана ногой в лицо, а боль и мука смыли грязь с Кармы наследника. Я сделал доброе дело, Учитель.

      -- Хорошо,-- старик не сразу нашелся, что ответить этому странному ребенку.-- А если бы он напал на тебя с мечом? Или с кинжалом?

      -- Я бы его спас,-- без колебаний ответил Дрона.

      -- Спас? Каким образом?!

      -- Я бы его убил.

      Первое время глава обители сидел молча, барабаня костлявыми пальцами по не менее костлявому колену.

      Ритм выходил сухим и сбивчивым.

      -- Hо разве убийство не отяготило бы ТВОЮ Карму? -- наконец сощурился Хотравахана, глядя на Дрону, как если бы видел его впервые.

      -- Разумеется, нет, Учитель! -- во взгляде мальчика, когда он поднял глаза на старика, сквозило искреннее изумление: неужели Гуру не знает таких простых вещей?! -- Ведь попытка убить брахмана -- сама по себе тягчайший грех! А представьте, что царевич Друпада и впрямь убил бы меня! Его ждала бы Преисподняя и вечные адские муки без надежды на прощение! Умерев от моей руки, он возродился бы согласно заслугам своим и своих предков, в знатном роду кшатриев; а так -- пламя и скрежет зубовный... Hесомненно, я спас бы царевича, позволив ему погибнуть. Это же просто, Учитель! Закон соблюден, и Польза несомненна. Разве не так?

      -- Просто? -- задумчиво прошептал старик.-- Hаверное, просто... Закон соблюден, и Польза... Польза несомненна. А где же Любовь?

      -- Любовь? -- поднял брови маленький Дрона.-- При чем здесь Любовь?

 

                                    5

 

      Поначалу все с усмешкой косились на серьезного щуплого мальчугана -- нового брахмачарина Шальвапурской обители. Росту -- кишку* в тюрбане, а туда же! Обряды, молитвы, медитации, изучение Вед, рецитация мантр, беседы с Гуру -- все наравне с остальными. Ему бы подрасти, утереть с губ молочную пену, а пока играл бы с другими малышами в догонялки, крепости из песка строил... Ишь, муравей, в науку подался! Хотя постойте-погодите! Кто, говорите, у него отец? Бхарадваджа-Жаворонок? Тот самый?! А-а, ну тогда понятно! Историю с его первым сыном помните? Чуть ли не с пеленок в подвижничество ударился... Разумеется, отцова затея: неймется толстяку-Жаворонку! Ладно, посмотрим, на что новое дитя способно окажется...

 

____________________________________________________________

      * Кишку -- мера длины, от 60 до 80 см.

____________________________________________________________

 

      И скоро вместо легкой насмешки в косых взглядах, которые сетью стрел окружали маленького Дрону, понемногу начало проступать удивление, уважение, а кое у кого -- зависть или даже суеверный страх.

      Hу скажите на милость, откуда ребенку может быть досконально известна суть Триварги, трех целей и трех ценностей человеческой жизни, если до тринадцати лет с брахмачаринами о Триварге говорят лишь вскользь?!

      Мудрый Хотравахана тактично умалчивал о том, где, по его мнению, сын Жаворонка мог приобрести подобные познания. Hи к чему, чтобы по обители ползли досужие сплетни -- конечно же, не замедлив распространиться и за ее пределами. Hо и сам старец не уставал поражаться чудесным способностям маленького Дроны.

      Впрочем, даже главе Шальвапурской обители было известно далеко не все. За дракой Друпады и Дроны наблюдал в тот день не только старый брахман. Воевода-наставник царевича тоже присутствовал при ссоре детей, но счел излишним вмешиваться. Пускай мальчишки сами выясняют свои отношения.

      Он видел, как царевич безуспешно пытался поколотить обидчика, видел и один-единственный удар Дроны.

      <<Вот кого бы заполучить в ученики! -- невольно подумал воевода, спеша на помощь к скорчившемуся на земле наследнику престола.-- Да, из Друпады, конечно, тоже выйдет боец хоть куда -- но этот мальчишка... Клянусь Лучистым Сурьей, таких один на тысячу!>>

      Каковы же были удивление и тайная радость воеводы, когда царевич, едва прийдя в себя и лежа с холодной примочкой на пострадавшем носу, первым делом потребовал отнюдь не наказать дерзкого, а...

      -- Я хочу, чтобы тот мальчишка, который меня побил, занимался воинским делом вместе со мной! -- гнусаво, но твердо заявил Друпада.

      -- Смирение и послушание, о царевич,-- улыбаясь в кучерявую бороду, произнес воевода ритуальную формулу.

      Так что явление Хотраваханы с аналогичной просьбой несколько припоздало.

      Hо об этом умудренный опытом кшатрий промолчал.

 

      Все складывалось именно так, как хотел Жаворонок, отец Дроны.

      Проклятие Брихаса-Словоблуда?

      Судьба?

      Тайный надзор Опекуна Мира?

      Просто стечение обстоятельств?

      Кто знает...

 

[.....................................................................]

 

 

                                           ГЕНРИ ЛАЙОН ОЛДИ

 

 

                             ЧЕРНЫЙ БАЛАМУТ

 

 

      Во сне увидел я также, о Кришна, как залитая кровью земля обволакивается внутренностями! Увидел я далее, как Царь Справедливости, взойдя на груду костей, с восторгом пожирает тобой ему поданную землю. О Баламут, при том великом жертвоприношении оружию ты будешь верховным надзирателем; обязанности жреца-исполнителя также будут принадлежать тебе! Если мы выйдем из этой гибельной битвы живыми и невредимыми, то, быть может, увидимся с тобою снова! Или же, о Кришна, нам предстоит несомненно встреча на небесах! Сдается мне, что так или иначе мы обязательно встретимся с тобой, о безупречный...

 

          Махабхарата, Книга о Старании, шлоки 29-34, 45-46

 

 

                       Кому <<сучок>>, а кому -- коньячок,

                       К начальству на кой в паяцы?

                       А я все твержу им, как дурачок:

                       -- Не надо, братцы, бояться!

                       И это ж бред,

                       Что проезда нет,

                       И нельзя входить без доклада,

                       А бояться-то надо только того,

                       Кто скажет: <<Я знаю, как надо!>>

 

                       Гоните его,

                       Не верьте ему,

                       Он врет, он не знает, как надо!

 

                                                    А. Галич

 

 

 

                               Том третий

 

                             ИДИ КУДА ХОЧЕШЬ

 

 

 

                                 ПРОЛОГ

 

 

                                МАХЕНДРА,

                              лучшая из гор

 

      Зр-р-р-ря...

      Что?

      Зря, говорю, ашока-дерево называют Беспечальным! Скрипишь тут, скрипишь, душу на щепки-лучины, а они хоть бы ухом...

      Какие ж могут быть печали у дерева? -- спросите вы.

      Обладай ашока даром речи, я б вам ответила! Цветы красивые, скажете? Аромат? Весь год цветешь-радуешься, да? От пчел отбою нет? Шмели жужмя жужжат?! Ваша правда. А кривда -- наша. Листья вечнозеленые? Вам бы так зеленеть, злыдням... Вечно. Зимой и летом одним цветом. И чтоб все вокруг от зависти лопались. Тень? Это вам, людям -- тень, а мне-то с нее какой барыш?! Сырость одна. И короеды плодятся. А насчет листьев дедушка-Брахма еще натрое сказал! От порчи они, видите ли, предохраняют! От сглаза! Детишек в особенности. Вот у вас дети есть? Двое? Мальчик и девочка? Небось, тоже за листиками пришли? Нет? Ну, хвала Индре, посылающему дождь, хоть вы меня тиранить не станете! А то ведь ходят, ходят, палач на палаче -- и рвут, кому не лень!

      А кому лень -- те вдвое-втрое рвут, про запас, чтоб лишний раз ноги не бить.

      Больно ведь!

      Вам бы так что-нибудь поотрывать! Волосы, к примеру. Или лучше уши. Гвалт, небось, подымете,-- до самой Махендры слыхать! Что? Мы и так на Махендре? На лучшей из гор?! Ох, имей мама-Махендрочка язык, уж она бы вам вдесятеро порассказала, куда там мне, ашоке... Ну да ладно. Я вот все равно кричать не могу, когда больно. А они рвут, черенки крутят, стараются, аж пыхтят от усердия...

      Для милых детушек, чтоб им всем чирьев понасажало!

      А поверье обо мне слыхали? Нет?! Странный вы какой-то, однако: все Трехмирье назубок, а он ни сном, ни духом! Не местный? Ах, такой не местный, что и сказать страшно?! Тогда лучше я скажу... Врут, будто я зацветаю, едва меня заденет ногой девушка, которой вскоре предстоит выйти замуж. От того, мол, и цвету постоянно. Ну не бредни ли? Хорошо, хоть вы это понимаете. Потому как не девушка. И даже не похожи. А другие... Скрутишь только завязь кукишами, соберешься передохнуть (думаете, цвести -- это вам сандалией мантху хлебать?!) -- а эти девицы уже тут как тут! Табунами! ордами! в боевых порядках! с ногами наперевес! И каждая норовит пяткой пнуть! Хоть в поверьи ясно сказано: ЗАДЕНЕТ ногой, а не приложится со всей дури девической, нецелованной! Ох, не завидую я их будущим муженькам... В общем, не мытьем, так катаньем, а быстренько зацветаешь по-новой, лишь бы отвязались.

      А вы говорите -- Беспечальная... Не было б печалей, так люди накачали! Жил, слыхала, в древности брахман-дурачок, на все приставания одним вопросом отвечал. Мать ему: <<Умылся б ты, что ли?!>> -- он прищурится и вполголоса, с кошальским пришепетыванием: <<А шо, надо?>> Отец ему: <<Доучил бы ты гимн, сынок, год уже бьемся!>> -- сынок потянется сладко и кинет через плечо: <<А шо, надо?>> Соседи ему: <<Жениться тебе пора, ишь, какой оболтус вымахал!>> -- он соседям с ухмылочкой: <<А шо, надо?>>

      Так и прожил всю жизнь, тихо и счастливо. А на месте его погребального костра первая в мире ашока и выросла...

      Беспечальная.

 

      ...В небе медленно роилось алмазное крошево звезд. Покой и тишина рука об руку нисходили на утомленный мир, смолкли хриплые вопли павлинов и скрежет нахальных цикад, а обитатели леса сонно принюхивались в логовах к далекому рассвету.

      Тихий час.

      Мертвый час, тьфу-тьфу, не про нас будь...

      Однако, кое-кому и здесь явно не спалось.

      В двух посохах от настороженной ашоки весело трещал костер, вовсю плюясь искрами, словно в надежде зашвырнуть на небосвод десяток-другой новых звезд.

      Или дотянуться в броске, достать, превзойти все костры мира -- и поджечь наконец вожделенный бархат неба.

      Увы, пока что костру-недотепе были суждены исключительно благие порывы. Зато раскидистые ветви ашоки располагались куда ближе неба; и дерево всерьез беспокоилось за их судьбу, болезненно морщась скукоженными от жара листьями.

      -- Хорош дрова-то кидать, Здоровяк,-- недовольно проворчали от костра.-- Весь лес мне спалишь.

      И пламя на миг отразилось в черных глазах человека; отразилось, суматошно всплеснуло дымными рукавами -- и Медовоокий Агни всем телом метнулся в сторону, убоясь собственного отражения.

      Словно подернутые золой угли геенны вспыхнули разом, когда служивые киннары в сотню глоток дунут на присмиревший огонь; словно гибельный цветок Кобыльей Пасти не ко времени поднялся из океанских глубин; словно... Ф-фух, почудилось: спит преисподняя, даруя грешникам глоток передышки, и безмятежны пучины вод.

      Ночь.

      Молчание.

      Покой и звезды.

      Даже не верится, что минутой ранее адским жаром полыхнул взор жилистого старца в мочальной повязке на чреслах. Эй, обильный подвигами, ты и вправду глазаст, или ночная мара морочит?! Молчит. Не отвечает. Плотно сжаты узкие губы, будто края зажившей раны. Надежно сомкнуты запавшие веки, как у слепого от рождения. И загрубелые пальцы в узлах суставов привычно теребят распушенный кончик седой косы.

      Сухой пень-кедряк с плетью серебристого мха.

      К чему пню неистовство взора? -- оно скорее подходит матерому тигру, в чьих владениях объявился соперник, нежели мирному отшельнику-шиваиту, каковым старик вне всякого сомнения являлся.

      Ночь.

      Ночью всякое бывает... даже то, чего не бывает.

      -- Знобит меня, тезка,-- пророкотал совсем рядом глухой бас, и во тьме заворочалась угловатая глыба.-- Ровно с перепою: крепишься, а оно трусит...

      Чудное дело! -- глыба эта при ближайшем рассмотрении также оказалась человеком. Надо сказать, человеком весьма завидного телосложения. Своди чащобного ракшаса-вожака к цирюльнику, подпили клыки, подстриги когти, корми год досыта, наряди в темно-синие одежды, расшитые желтыми колосьями и лилиями, нацепи тюрбан на лобастую голову... Что получится? Вот примерно это и получится, что сейчас во тьме ворочается. Зато взгляд великана был удивительно спокойным, лучась благодушием -- хоть любуйся вприглядку, хоть на лепешку мажь, вместо масла!

      Сокровище, не взгляд.

      Так они и сталкивались время от времени: дикий огонь пекла и вечный покой бездны, кипень пламени и неколебимость утеса, молния и гора, взор и взгляд.

      Третью ночь уже длился этот странный пролог чудовищной трагедии, один на двоих, закат Великой Бойни и заря Эры Мрака. Третью ночь сидели они у шального костра: престарелый отшельник, добровольный затворник лучшей из гор, которому довелось пережить всех своих учеников -- и тот, кто рискнул прослыть на веки вечные трусом и изменником, но отказался убивать друзей с родичами.

      И детский лепет ручья порой рождал тысячеголосый вскрик боли, щебет птиц без видимой причины взвизгивал посвистом дротиков, ветер пах гарью и парным мясом, отчетливо скрежеща металлом о доспехи; а совсем далеко, на грани возможного и небывалого, плакала женщина.

      Одна.

      Почему-то всегда одна.

      Навзрыд.

      Рама-с-Топором по прозвищу Палач Кшатры, сын Пламенного Джамада, сидел напротив Рамы-Здоровяка по прозвищу Сохач, брата Черного Баламута.

      Парашурама Джамадагнья -- напротив Баларамы Халаюдхи.

      <<Точно, что Здоровяк,-- мимоходом подумалось Беспечальному дереву.-- А этот, с косой... отец -- Пламенный, а сын и того пламенней! Умеют же некоторые давать правильные имена! Не то что -- Беспечальная... охохонюшки, жизнь наша тяжкая, раскудрявая...>>

      -- Странно,-- помолчав, обронил Рама-с-Топором.-- Знобит, говоришь? Нет, тезка, тут костром не отделаться... не тот озноб. Сдается мне, Жар из Трехмирья тянут. Как одеяло, на себя. Я-то сам аскет -- такие вещи нутром чую. Мог бы и раньше заметить, между прочим. Спасибо, тезка, надоумил дурака.

      -- Да ладно,-- засмущался могучий тезка, машинально обдирая кору со здоровенного полена.-- Надоумил! Сказал, что холодно -- и всех дел... Тоже мне, светопреставление! Дровец сейчас подкинем, согреемся... гауды хлебнем, там осталось, в кувшинчике...

      Ашока представила себе, как, покончив с поленом, застенчивый Здоровяк перейдет к обдиранию ее ствола -- и крона дерева качнулась, рождая вздох отчаяния.

      -- А, пожалуй, что и светопреставление,-- старик кивнул, думая о своем.-- Опять ты меня подловил, тезка... Зажился, что ли?

      Дерево волей-неволей задумалось: к кому относились последние слова аскета -- к самому старцу или к его собеседнику? И даже языки костра бросили рваться к небу и тревожно замерцали, словно прислушиваясь.

      К людям в круге тепла и света?

      К недосягаемым звездам, искрам иных костров?

      Или у пламени тоже свои печали, свои горести, о которых иногда хочется подумать в тишине?..

      -- Достал ты меня с твоими концами света,-- вяло огрызнулся Здоровяк.-- Третью ночь только и слышу: конец едет, конец везет, концом погоняет... Уши вянут. Не надоело?

      -- Надоело. Хуже горькой снухи*. Сидеть с тобой третью ночь -- и чтоб не надоело? Не бывает... А давай-ка мы от скуки проверим, тезка: конец или так, старческий бред?!

      -- Проверим? Как? У Брахмы спросим? Ау, опора Троицы, где ты там?!

 

____________________________________________________________

      * Снуха -- молочай.

____________________________________________________________

 

      -- В Золотом Яйце, с думой на лице,-- еле заметно усмехнулся аскет.-- Расслабься, тезка: грех Брахму по таким пустякам беспокоить! Сами справимся. Не мочалом шиты... Ты у нас вообще, говорят, земное воплощение Великого Змея Шеша?

      -- Говорят,-- без особой уверенности подтвердил Здоровяк, почесывая волосатую грудь.

      -- А сам как думаешь?

      -- Да никак. Жру, мать ругалась, ровно в тыщу глоток -- оттого, наверно, и решили...

      -- Вот мы сейчас и узнаем наверняка. Заодно и насчет конца света выясним. Про мантру распознавания слыхал, небось?

      -- Кто ж не слыхал...-- обиженно протянул великан.

      Неужели тезка его совсем за бестолочь держит?!

      -- А то, что при смене юг-эпох в мантрах плесень заводится? Киснут они, как молоко на солнцепеке -- это слыхал?

      -- Врешь ты все...-- рокотнуло в ответ.

      Больше всего Здоровяку казалось, что аскет сейчас попросту развлекается за счет увальня-собеседника.

      -- Врать не обучен. Иди-ка поближе, чтоб не через пламя,-- проверять будем!

      -- Может, завтра? -- Здоровяк с явной опаской поднялся на ноги и шагнул к аскету.-- При свете? Еще шарахнет меня гнилым тапасом... да и тебя заодно!

      -- Не облезешь,-- отрезал Рама-с-Топором.-- Стой здесь. И не вертись.

      Великан послушно застыл.

      -- Да, вот так. Именно так...

      Мычание белого быка всколыхнуло тишину, заставив чернильный мрак пойти кругами. Зеленью <<мертвой бирюзы>> налились звездные россыпи, ливень мерцающей пыльцы наискосок хлестнул по кронам деревьев, по зарослям ююбы и примолкшим кукушкам с сорокопутами, еле заметным ореолом собираясь вокруг человека у костра. Тени в испуге бросились прочь с лица старого аскета, превращая его в изрезанный морщинами лунный овал, обвал, осыпь млечной белизны; краями заново вскрытой раны разлепились губы-шрамы, рождая даже не слова, а так -- шепот, шорох, шипение, запредельный стон гибельного экстаза; и черепашьи веки, обросшие плесенью ресниц, на миг смежились, чтобы распахнуться вновь.

      Так нетопырь распахивает кожистые крылья, взмывая над спящей землей и оглашая ночь писком.

      Мнилось, рассветный туман не ко времени потек из кипящих глазниц отшельника, призрачными струями окутывая обоих людей, соединяя их в единое зыбкое существо; молочные реки, кисельные берега, мост через чудо, древняя сказка, которой про были рассказать забыли...

      Рама-с-Топором увидел.

      Сквозь телесную оболочку Здоровяка резко проступили мощные изгибы змеиного тела, лоснясь иссиня-вороной чешуей, зашевелились, дрогнули ленивыми волнами, потревоженные внезапным вторжением; и бесчисленные головы Опоры Вселенной, недовольно раздув клобуки, начали с шипением поворачиваться в сторону аскета-соглядатая.

      Вот только видно было плохо. Костер чадит, что ли? Так не чадит, вроде, да и не должен дым Второго мира застить явь Безначалья! И еще: мельтешит впереди раздражающе малая соринка, бередит взор нелепицей -- будто второй змий поперек первого, только куцый такой змеишко, не в пример Великому Шеша, и всего о двух головах!

      Дхик! Что за мара?!

      Аскет расслабился и смежил веки, восстанавливая обычное зрение. А когда он вновь открыл глаза, то двухголовый змий никуда не исчез! Разве что виден стал много отчетливей, и обе его почти что человечьи головы натужно хрипели, плюясь желтой пеной.

      Верное дело: поплюешься тут, попенишься, ежели волосатые ручищи Здоровяка проворно ухватили нага* за обе шеи и сдавили кузнечными клещами...

 

____________________________________________________________

      * Наги -- демоны-змеи, иногда оборотни.

____________________________________________________________

 

      Гибкое тело извивалось в конвульсиях, хвост изо всех сил хлестал великана по бокам, но с равным успехом можно было пороть розгами Махендру, лучшую из гор.

      Хватка земного воплощения мало чем уступала ласковым объятиям самого Вселенского Змея.

      -- Пус-с-сти!..-- с усилием выдавил наг из той глотки, которую сжимала левая рука мучителя.-- Задуш-ш-шиш-ш-шь, с-с-су...

      -- И впрямь, тезка, задушишь,-- философски заметил Рама-с-Топором.-- Держать держи, только не дави так.

      -- Да я ж легонечко...-- с подкупающей искренностью изумился Здоровяк, но хватку послушно ослабил; и наг провис драным канатом, клокочуще дыша в два горла.

      Оба Рамы тем временем с интересом разглядывали гостя.

      В свете костра мерцала серебром чешуя, отполированная до зеркального блеска, а края каждой чешуйки были с тщанием подведены сурьмой. Все тело чревоходящего щеголя равномерно покрывали какие-то чудные узлы, делая нага похожим на ствол молодого бамбука. В верхней четверти туловище плавно раздваивалось, образуя две шеи -- каждая длиной в локоть и толщиной с человеческую руку (лапы Здоровяка не в счет!). На концах шей судорожно глотала воздух пара голов-близнецов. Разве что правая -- с сизым родимым пятном у виска. На скулах чешуя переходила в сероватую шелушащуюся кожу, отчего наг выглядел больным, лбы венчали костяные гребни-диадемы, топорщась короткими острыми шипами. Волос на лицах не росло вовсе, даже бровей, даже ресниц, а зрачки были чисто удавьи -- не гляди, дурашка, козленочком станешь, только ненадолго...

      И еще трещотка-погремушка на кончике хвоста.

      -- Хорош! -- заключил аскет, удовлетворясь осмотром.-- Отдышался?

      -- Вроде,-- просипела левая голова.

      Правая отмолчалась, дыша про запас.

      -- Тогда отвечай, красавец: кто таков, откуда взялся, и что ты тут забыл? -- без особой ласки поинтересовался аскет.

      -- Я потомственный наг Васятха, прапраправнук знаменитого Гухринич-нага, порученец самого Нагараджи Такшаки! -- явно приходя в себя, с достоинством возвестил змий.

      Впрочем, опять в одно горло.

      Левое.

      Перестарался Здоровяк, что ли...

      -- Васятха? -- задумчиво повторил Рама-с-Топором; и тут же перевел имя нага с благородного на обыденный.-- Хороший, значит?

      -- Я Хороший, я очень Хороший! -- истово закивал головами порученец, опасливо косясь вверх, на Здоровяка.

      Поверит ли, детинушка?!

      -- Лучше не бывает,-- согласился аскет.-- Ладно, будем считать, на первый вопрос ответил. Отвечай на остальные.

      -- Да я и сам не пойму, как здесь оказался! -- имей Васятха-Хороший руки, он непременно бы развел ими, выражая полное недоумение.-- Возвращаюсь я подземными путями нагов, спешу с докладом к Нагарадже -- и тут меня ка-ак потянет вверх! Знаю ведь, что сюда не надо, что мне наискось через Питрилоку -- а все равно ломлюсь сквозь землю, будто на привязи! Вылетел наружу -- чувствую: задыхаюсь! Ну а дальше вы и сами все знаете...

      Рама-с-Топором задумчиво подергал кончик своей многострадальной косы. Затем пнул комок развороченной земли в том месте, откуда явился наг. Довольно широкий лаз уводил в глубины земных недр, в Третий мир -- обиталище нагов, душ умерших и части мятежных асуров.

      Из лаза тянуло сыростью.

      -- Дырявим землю, людишек дырявим, а толку...-- пробормотал аскет себе под нос. И, уже обращаясь к тезке, словно нага и не существовало:

      -- Ну что, Здоровяк, проверили?! Видал, что с мантрами творится?! А тебе все шуточки...

      -- Отпустили б вы меня, люди добрые! -- взмолился Васятха, чувствуя, что о нем забывают.-- Я наг честный, кроткий, целомудреннный (последнее далось змию с трудом)! Яда не коплю, козней не строю, Закон блюду златым блюдом... И вообще из-под земли редко выбираюсь. Мне обратно надо, с докладом! Если задержусь -- Повелитель меня по головам не погладит! Смилостивьтесь, челами бью!

      -- Ладно, ползи,-- махнул рукой Рама-с-Топором.-- Сказал бы хоть, чего тебя нелегкая носит... Стряслось что?

      Здоровяк отпустил змия, и наг уже начал было хвостом вперед втягиваться в спасительный ход, уводящий в глубь земли. Услыхав последний вопрос аскета, Васятха изогнулся хитрым крюком и, почтительно оборотясь к старику, ответствовал:

      -- Я возвращаюсь с Поля Куру известить Нагараджу, что Великая Битва завершилась...

      -- То есть как -- завершилась?.. Здоровяк, держи змия!

      В следующее мгновение обе шеи незадачливого порученца вновь оказались в живых тисках, от которых едва успели освободиться. И мощный рывок выдернул нага обратно на свежий воздух.

      -- А ну-ка, рассказывай! -- строго приказал аскет.-- Как это: битва завершилась? Чем завершилась? И вообще: какое дело нагам до людских битв?! Давай-давай, шевели языками!

      -- Пус-с-стите,-- хрипел бедолага-порученец, дергаясь в конвульсиях.-- Пус-с-стите, гады...

      -- Сам гад,-- заметил честный Здоровяк, разжимая поочередно то одну руку, то другую.-- Эй, тезка, пускать или как?

      -- А не сбежишь? -- жалость, похоже, была чужда бывшему Палачу Кшатры.

      -- Не с-с-сбегху-кху-кху! -- из последних сил кашлял змий, и крупные слезы градом катились по его щекам.-- С-с-слово чес-с-сти!

      -- Ладно, отпусти его,-- скомандовал аскет.

      За то время, пока Васятха по второму разу приходил в себя, аскет успел отойти в сторонку и подобрать свою секиру, известную всему Трехмирью. Топор-Подарок радостно сверкнул, гоняя кровавый отсвет костра по полулунному лезвию, и вздыбил холку выгравированный на стали белый бык -- именное тавро Синешеего Шивы.

      Ашока испуганно вздрогнула: уж не вознамерился ли аскет запастись дровишками для костра? Сейчас как рубанет наотмашь...

      Пронесло, боги миловали.

      Аскет остановился напротив змия, поигрывая секирой. Стоял, ждал молча. Только чуть слышно брякали колокольцы на длинном древке, да потрескивал, догорая, костер.

      Где-то вдалеке заунывно выл одинокий шакал.

      -- Повелитель отправил меня на Поле Куру по просьбе Адского Князя, Миродержца Юга,-- выдавил наконец Васятха-Хороший.-- Дескать, сам Индра-Громовержец хотел посетить Курукшетру -- и, представьте себе, не смог туда пробиться! Уж не знаю, почему... Да и Петлерукий Яма волнуется: души убитых воинов к нему не являются, словно все поголовно праведники! Волнуется, а на Поле Куру выбраться не может... прямо не Локапала, а бык в загоне!

      Наг перевел дух. Тезки-Рамы не торопили его, внимая каждому слову змия и терпеливо ожидая продолжения.

      -- Тогда, весьма удивленный и раздосадованный, Адский Князь отправил на Поле Куру посыльного киннара. Очень скоро (гораздо быстрее, чем рассчитывал Князь), киннар вернулся обратно -- с отрубленной головой под мышкой! Понятно, Яма немедленно дал ему новое воплощение, и киннар поведал: дескать, едва он выбрался во Второй мир, как первый же попавшийся воин снес ему голову топором! Киннар даже толком рассмотреть ничего не успел!

      Аскет мечтательно усмехнулся и с лаской огладил лезвие секиры-любимицы. <<Топором -- это правильно!>> -- ясно читалось в глазах старика.

      Наг на мгновение запнулся, после чего продолжил:

      -- Яма посылал киннара еще дважды -- и дважды посланец возвращался обратно с отрубленной головой! Похоже, его всякий раз убивал один и тот же воин!

      Здоровяк еле сдерживался, чтоб не загоготать на весь лес. Три раза подряд наступить на одни и те же грабли -- потеха!

      -- И тогда Петлерукий Яма обратился с просьбой к моему господину. Выбор Повелителя, как обычно, пал на меня,-- грустно произнес наг.-- У меня, ясное дело, две головы, только терять любую из них мне совсем не по вкусу. Сами понимаете: одна голова хорошо, а две... Поэтому, когда я выбрался из Третьего мира на Поле Куру, я предусмотрительно уменьшился до размеров яблочного червячка -- и никто меня не заметил! Но вскоре выяснилось, что в таком виде я и сам могу заметить в лучшем случае яблоко. Пришлось увеличиваться. До полупосоха. Приподымаю я головы, осматриваюсь... Вы будете смеяться, но первым, кого я увидел, был урод-бородач с окровавленным топором!

      Васятха-Хороший весь передернулся от такого нехорошего воспоминания, и по чешуйчатому телу пробежала волна мелкой дрожи.

      -- Шарахнулся я от него, чувствую: за хвост хватают. И орут: <<Вот ты-то, гад, мне и нужен!>> Я только дернулся, а этот, который змеелов, уже <<Нагабхала-Мантру>> выкрикивает. Ту самую, от которой мы деревенеем и превращаемся в отравленные дротики! Не успел я опомниться -- лечу! Взаправду лечу! Мне даже понравилось. Вот, думаю, рожденный ползать... Тут как раз и прилетел. Врезался в чей-то доспех, лбы порасшибал, сам доспех всмятку, хозяин доспеха с колесницы брык! Я поверх него шлепнулся, а он уже дохлый. Совсем...

      -- Не удивительно,-- проворчал Здоровяк.

      -- Меня мантра и отпустила. Еле до ручья дополз... а он кровью течет. Притаился я в ложбинке, слышу -- кричат: <<Царь Шалья убит! Последний воевода пал! Бегите, Кауравы!>> И тут до меня доходит, что это МНОЙ бедолагу и прикончили! Вижу: часть воинов побежала, оружие бросают, иные ниц валятся... И голос отовсюду, как оползень в горах: <<Убивайте! Павший в бою наследует райские миры!.. Убивайте ради их же блага! Пленных не брать!>> Я проморгался, смотрю: огненный дождь всех накрыл... и тех, что бегут, и тех, что ниц...

      Наг осекся, лизнул пересохшие губы парой раздвоенных жал и заморгал чисто по-человечески.

      Удавьи глаза Васятхи предательски заплывали слезами.

      -- Короче, я обратно, а тут вы со своими шутками! Будто я и так мало натерпелся!

      И наг обиженно умолк.

      -- Врет! -- с уверенностью заявил Здоровяк.-- Быть такого не может. Кшатрий сдающегося никогда не убивает. Слышь, тезка: врет, слякоть двумордая!

      -- КТО приказал не брать пленных? -- тихо спросил Рама-с-Топором у нага, и сухие пальцы аскета непроизвольно сжались, врастая в древко секиры.

      От этого чуть слышного голоса передернуло не только нага, но и могучего Здоровяка. Лицо аскета казалось бесстрастней обычного, но уж лучше бы он ругался самыми страшными словами и размахивал своим топором... Увы, не такой человек был Парашурама Джамадагнья, Палач Кшатры, что наполнил в свое время Пятиозерье кровью варны воинов и поил этой кровью призрак невинно убиенного отца.

      Былой хозяин Курукшетры, где сейчас гибли тьмы и тьмы.

      Нет.

      Не гибли.

      Погибли.

      -- Я н-не знаю...-- растерянно выдохнул Васятха.-- Клянусь жалами Отца-Шеша, не знаю!

      -- И голос отовсюду, словно оползень в горах,-- медленно повторил Рама-с-Топором.-- Голос ЕГО...

      -- Кого -- ЕГО? -- не понял Здоровяк.

      -- Братца твоего ненаглядного! Черного Баламута! -- аскет выплюнул это имя, как ругательство.-- Кого ж еще?!

      И бесстрастным старик теперь выглядел не более, чем весеннее половодье в отрогах Восточных Гхат.

      -- Да ты что, тезка, сдурел?! -- брови Здоровяка вспугнутыми шершнями взлетели на лоб.-- Кришна, он же... да не мог он такого приказать! Он вообще не любит приказывать... и в битву обещал не вмешиваться!

      -- Любит, не любит! Ты мне еще на лотосе погадай! Ах я, старый дурак! Вот она, Эра Мрака! Павший в бою наследует райские миры? Убейте всех ради их же блага! Пленных не брать! Любовь -- побоку, Закон -- на плаху, одна Польза осталась, и та с гнильцой... Убивайте! Всех, всех, а там Господь разберется, где свои... и огненный дождь на головы! Это ж какой сукой надо быть, чтоб <<Южными Агнцами>> сдающихся полоскать?! Дурак я, дурак... решил отсидеться...

      -- Мне надо туда,-- катая желваки на скулах, сухо бросил Здоровяк.-- На Поле Куру. Я отказался участвовать в бойне -- но бойня закончилась. Пора вернуться. И взглянуть в глаза своему брату. Извини, тезка, но я не верю, что это -- он. Ведь я люблю его...

      Насмерть перепуганный Васятха смотрел на огромного человека, в котором только что все добродушие переплавилось в нечто совсем иное, и сердце змия захлебывалось от страха.

      Наг, разумеется, слыхал рассказы о том, как бешеный Баларама убивал на арене Матхуры лучших борцов-демонов, смеясь в лицо царю-выродку -- но раньше порученец никогда не принимал это всерьез.

      -- Ну, я пополз? -- робко поинтересовался наг.

      -- Пополз,-- согласился аскет.-- Да не туда. Вот доставишь его на Курукшетру -- тогда посмотрим... И меня заодно,-- неожиданно закончил он.

      -- Да как же так? -- бедный Васятха чуть не подпрыгнул от растерянности.-- Мне же к Повелителю с докладом...

      -- Повелитель обождет,-- аскет был неумолим.-- Думается, по возвращении твой доклад будет куда полнее. Давай, поехали!

      -- Да не снесу я вас двоих! -- взмолился наг.

      -- Еще как снесешь! -- заверил его Здоровяк, мигом приняв сторону тезки.-- Уменьшаться умеешь? Умеешь. Сам говорил. Значит, и увеличишься, ежели подопрет!

      -- Ну не настолько же! -- продолжал упираться Васятха.-- Кроме того, если я с докладом опоздаю, с меня семь шкур...

      -- Скажи-ка, тезка, чтишь ли ты Шиву-Милостивца? -- словно забыв о существовании нага, обратился аскет к великану.

      -- Ясное дело! -- удивленно ответил тот, еще не вполне понимая, куда клонит старик.

      -- А хотел бы ты хоть в самой малости уподобиться Синешеему?

      -- Ну... а в чем именно?

      Видимо, в душу Здоровяка при воспоминании о привычках чтимого Шивы закрались сомнения.

      -- Шива, подвижник из подвижников, как ты знаешь, любит подпоясываться царской коброй. Ну хотя бы в этом мы с тобой могли бы последовать его примеру?

      -- Могли! -- уверенно кивнул Баларама, убедясь, что никто не предлагает ему посвятить остаток жизни аскезе и с утра до вечера стоять на одной ноге.-- В этом могли! Запросто.

      -- Вот и я так мыслю,-- аскет задумчиво пробовал ногтем остроту секирного лезвия.-- Наш чешуйчатый приятель, конечно, не кобра... зато головы у него две, и длина вполне подходящая. Так что ежели аккуратненько располосовать вдоль -- быть у нас с тобой по замечательному поясу! Полагаю, Шива одобрит.

      Здоровяк хлопнул в ладоши и расплылся в радостной улыбке, явно предвкушая водопад будущих милостей Синешеего.

      -- Ладно, уговорили,-- промямлили обе головы нага, который внимательно следил за развитием щекотливой темы.-- Все вы, люди, одной сурьмой мазаны: чуть что не по-вашему -- сразу топором! Хоть нас, хоть киннаров, хоть друг дружку! Отойдите, дайте место...

      -- Вот и умница,-- похвалил его Рама-с-Топором.-- А Повелителя своего не бойся. Станет ругаться, скажешь: дескать, срочно понадобился самому Балараме, земному воплощению Змея Шеша. Тем более, что так оно и есть,-- добавил аскет тихо.

      Васятха тяжко вздохнул и начал быстро увеличиваться. Когда длина его достигла почти двадцати посохов, а в обхвате в самом толстом месте наг вполне мог сравниться со средней упитанности слоном, змий прекратил наконец расти, критически оглядел себя двумя парами глаз и, видимо, остался доволен результатом.

      -- Ну что, поехали? -- поинтересовался он у тезок.

      Здоровяк подхватил лежавшую под деревом цельнометаллическую соху, с которой почти никогда не расставался; аскет наскоро затоптал костер босыми ногами -- и вот уже оба Рамы восседают в ложбине у шейной развилки змия.

      -- Поехали! -- один седок хлопнул нага по левой шее, другой -- по правой; и ездовой змий принялся споро ввинчиваться в Махендру, лучшую из гор.

      -- Хоть когда-никогда свой плуг по назначению использовал,-- донесся из-под земли удаляющийся бас.-- Сегодня, например, тебе огород вспахал! Теперь этого погоняю, подколодного... А то все больше заместо дубины...

      Голос стих. Вскоре перестала дрожать и земля. Тишина вновь вернулась к пепелищу былого костра -- и лишь огромная воронка, окруженная валом вывороченной земли, напоминала о странной троице, покинувшей благословенные склоны.

      Ашока тревожно качнула ветвями и наконец успокоилась. Сейчас был тот редкий момент, когда ее действительно можно было назвать Беспечальной.

      <<Не зря его все же кличут <<Добрый Рама-с-Топором>>,-- думало дерево, засыпая.-- Все в итоге добром решил. А мог ведь и рубануть...>>

 

      Тишина. Звезды. Легкий шелест листвы, которую ерошит проказливый ветерок-гулена.

      И не слышно больше в этом шелесте лязга металла о металл, стонов умирающих, конского ржания, скрежета стрелы по доспеху...

      Великая Битва закончилась.

      Все убиты.

      Все ли?..

 

 

_____________________________________________________________________

 

 

 

                              Книга вторая

 

                             КАРНА-ПОДКИДЫШ

 

                               ПО ПРОЗВИЩУ

 

                                 СЕКАЧ

 

 

                             Сурья сказал:

 

     -- Если, о Карна, ты отдашь Индре свои дивные серьги, с которыми ты родился -- кончена твоя жизнь! Смерть будет витать над твоей головой. Пока ты владеешь серьгами и панцирем, о дарующий гордость, в бою ты неуязвим для врагов. Запомни мои слова!

 

                             Карна ответил:

 

     -- Да не погибнет слава моя, разнесшаяся в трех мирах! Такому, как я, не подобает спасать жизнь ценою бесчестья. Лучше достойная смерть, которую люди оценят. Принесу ли я себя в жертву во время битвы, свершив ратный подвиг, или, наоборот, одолею в бою недругов -- все равно я достигну славы и смогу защитить робких, просящих пощады на поле брани; а также избавлю от великого страха стариков, детей и дваждырожденных. Я сберегу честь, пусть даже ценою жизни -- таков мой обет.

 

             Махабхарата, книга Лесная,

             сказание о том, как Индра отнял серьги у Карны;

             шлоки 19-20 и 32-39

 

 

                              Часть первая

 

                                ПОДКИДЫШ

 

      Среди творений наилучшими считаются одушевленные, среди одушевленных -- разумные, среди разумных -- мужчины наилучшие, среди мужчин -- дваждырожденные, среди дваждырожденных -- те, кто обладает развитым пониманием; а среди обладающих развитым пониманием -- читатели этих строк наилучшие, и таково общее мнение!

 

 

                              Глава первая

 

                          БРОСЬ СЕРДЦЕ В ВОДУ

 

                                   1

 

                                КОРЗИНА

 

      ...река. Струится, течет в неизвестность, колебля притаившиеся в заводях венчики лотосов; и тростники качаются под лаской ветра. Да, именно река и именно тростники. Вон селезень плывет. Толстый, сизый, и клюв разевает -- небось, крякает. Только не слышно ничего. И тростники совсем близко, качаются у самых глаз, будто я не Индра, а какая-то водомерка над речной стремниной. Или труп, раздутый утопленник, которого воды влекут невесть куда и невесть зачем.

      Индра?!

      Какой-такой Индра?!

      При чем здесь Индра?..

      Ни при чем.

      Просто так, на язык подвернулось.

      Река. Тянет сыростью, волны плещут, лаская друг дружку, а по берегам стелется незримо межа за межой: земли ядавов, вришнийцев, бходжей... Настрогали люди простор ломтями, рассыпали крошками, и теперь, как воробьи, дерутся из-за каждой. А реке все равно. Ей без разницы: бходжа ты или ядав! Входи, купайся, уноси воду бадьями, рви лилии с кувшинками, рыбу лови... брось чего-нибудь -- унесет.

      Недаром говорят: бросай добро в воду -- против течения выплывет.

      На то и река. Верней, приток.

      Конский Ключ называется.

      Плывет по Конскому Ключу корзина. Большая корзина, бабы в таких белье стирать носят. Ивовые прутья бамбуковой щепой перевиты, волокно к волокну, дно цельное, а сверху крышка. Захлопнута плотно, и три дырки, как три Шивиных глаза, просверлены. Зачем? кто знает... Значит, надо. Плыви, корзина, качайся на волнах, пока не прибьет тебя к берегу или не растащит водой во все стороны.

      Влился приток в родной плес, стала из Конского Ключа -- Душица. Воды в Душице поболе, волны поигривей, закачало корзину, повело боком, опрокидывать стало... нет, обошлось. Плывет. И любопытная плотвичка в дно носом тычется. А по берегам уже иные земли: угодья матсьев и сатватов, Нижняя Яудхея... Мало-помалу и до ватсов-краснозубых добрались. До их джунглей, где радуешься дважды: если повезет зайти в этот рай и если повезет выйти из этого ада.

      Вот Душица в багряную Ямуну влилась; разбавила кровь слезами.

      Плывет корзина.

      Не тонет.

      Солнце сверху смотрит, золотые руки тянет. Много их у солнца, есть чем потянуться. И мнится: сам Лучистый Сурья охраняет ладью из ивы с бамбуком. Придержал колесницу в зените, ждет, чем дело закончится. А лик у солнца тоскливый, каленой медью отливает... Грустит Сурья. Плохо ему. Жарко. Когда ж это было, чтоб светилу жарко становилось? -- никогда не было, а сейчас случилось.

      Встретилась Ямуна с Гангой, матерью рек, закружились воды в пляске, вынесло корзину на самый стрежень. Вон и остров в лозняке прячется. Стоит на островном берегу урод-мужчина: ликом черен, бородой рыж, шевелюрой -- и того рыжее. Глазищами янтарными моргает. Нет чтоб за багром сбегать, выволочь корзину! -- стоит, страхолюдина, из-под мозолистой ладони на реку смотрит.

      Проплыла корзина мимо.

      Нет ей дела до уродов.

      Вон уже и земли ангов-слоноводов начались.

      Вон и город Чампа.

      Тронул Лучистый Сурья своего возницу за плечо, велел дальше ехать; а сам все назад оборачивается, через пламенное оплечье.

      Туда глядит, где мать-Ганга с Ямуной схлестываются, Ямуна -- с Душицей, Душица -- с Конским Ключом...

      Где исток.

 

                                   2

 

                               ПОСЛАНЕЦ

 

      -- Устал, милый?

      Мужчина не ответил. Он лежал лицом вниз, до половины зарывшись в солому, и вполуха слушал блеянье ягнят. Безгрешные агнцы плакали малыми детьми, сбивались на миг и вновь заводили бесконечные рулады. Предчувствовали, горемыки: всю жизнь доведется прожить баранами, всю бессмысленную жизнь, от плача во тьме до кривого ножа-овцереза...

      Одна радость, что Всенародный Агни испокон веку ездит на круторогом агнце -- глядишь, после ласки огня, превращающего тебя в жаркое, доведется попасть в овечий рай. Где тебя пасут пастыри, кормят кормильцы, но не режут резники.

      Счастье.

      Скажете, нет?

      -- Устал, вижу...

      Ничего она не видела, счастливая женщина. Только говорила, что видит. Если бы кто-нибудь действительно видел сейчас лицо мужчины, то поразился бы хищной улыбке от уха до уха. После женских ласк улыбаются иначе. Расслабленно улыбаются, блаженно, иногда устало -- а здесь... Похожий оскал подобает скорей волку в глубине логова, когда чужой запах струей вплетается в порыв ветра. И зубы крупные, белые; хорошие зубы, всем бы такие.

      Плачьте, ягнята...

      Женщина потянулась, звеня колокольцами браслетов, и мягко провела ладонью по спине мужчины. Поднесла ладонь к лицу; лизнула, коснулась тонким язычком, жадно ощущая вкус чужого пота. Снова вытянула руку и прошлась по спине ухоженными ноготками, оставляя красные полосы. Женщине было хорошо. С законным муженьком-тюфяком ей никогда не было так хорошо. И с многочисленными пастухами-бходжами, падкими на щедрую плоть, не было. И с умельцами-скопцами, плешивыми толстячками, специально обученными смирять томление бабьего тела многочисленными уловками -- с ними тоже.

      А с этим молчуном -- хорошо.

      Ах, до чего же хорошо...

      -- Где ты был раньше, милый? -- сама себя спросила женщина, прогибаясь гулящей кошкой.

      -- Далеко,-- хрипло ответил мужчина.

      Он врал. Был он довольно-таки близко, можно сказать, и вовсе неподалеку от здешних земель. Но рассказывать о своем прошлом новой любовнице... Прошлое ревниво, подслушает, вильнет хвостом и пойдет гулять по свету. Чтобы вернуться каленой стрелой в спину или удавкой в ночи. Далеко мы были, высоко летали, уста из стали, язык из пыли; живем сегодня, а вчерашний день отгорел и погас.

      Забыли.

      Мужчина перевернулся на спину, вольно разбросал бугристые руки, подняв вокруг себя соломенную бурю. Чихнул во всю глотку, потом чихнул еще раз. Сухие стебельки запутались в гуще волос, обильно покрывавших его торс и даже плечи. Женские пальчики мигом стали выбирать солому из курчавой поросли, исподволь опускаясь все ниже: ключицы, мощные мышцы груди, живот...

      И спящий восстал.

      Долго потом плакали ягнята, испуганные звериным рычанием и стоном пойманной добычи.

 

                                 * * *

 

      -- ...а мне хозяйка вчера вот чего подарила...

      Женщина приподнялась на локте. Напряженные до сих пор соски маняще коснулись лица мужчины, один ткнулся в щеку доверчивым птенцом, и почти сразу вниз потек металлический шелест. Цепочка. Серебряная. С лунным камнем в оправе, привешенным посредине.

      -- Балует тебя хозяйка,-- буркнул мужчина.

      Женщина довольно засмеялась. Заворковала голубкой. Ей показалось, что любовник попросту ревнует, не имея возможности дарить дорогие подарки. Она считала себя знатоком мужских мыслей и чаяний. С того возраста, когда у нее едва набухли бутоны грудей, а взгляд мужчин стал задерживаться на ней, наливаясь желанием. Да, женщина считала себя истинной дваждырожденной в таких делах. Возможно, не без оснований.

      Мужчина смотрел на нее снизу вверх, и в зеленых глазах его не отражалось ничего.

      Даже звезды.

      Они мерцали сами по себе, эти слегка раскосые глаза, расположенные по обе стороны ястребиного носа шире, чем полагалось бы. Мужчина редко закрывал их. Даже целуя женщину, он не смежал век. Удивительная привычка. Удивительные глаза, в которых ничего не отражается. Удивительная женщина, которая этого до сих пор не заметила.

      Впрочем, что вокруг не достойно удивления?

      -- Балует,-- согласилась женщина.-- Меня и нужно баловать. Я тогда в огонь и в воду... И молчать умею. Хоть пытай меня, хоть посулы сули -- ни словечка.

      Плечо мужчины слегка напряглось. Как леса у рыболова, когда хитрюга-подкоряжник тронет костяной крючок. Он знал: если женщина говорит о своем умении хранить чужую тайну, это может означать только одно.

      Одно-единственное.

      -- Молчать она умеет,-- насмешливо проворчал мужчина.-- Тайны у них с хозяйкой великие. Рукоблудию друг дружку учили. Хозяйку-то далеко не отпускают, берегут в шатре, пастухов кнутами гоняют, а к варте* не подольститься! Приходится своими силенками...

      -- Дурак ты,-- обиделась женщина и тут же прижалась, втиснулась, защекотала распущенными кудрями.-- Дурачок... Силы бычьей, а ума не нажил. Хозяйка у меня тихая, смирная, ей на роду написано по чужим домам мыкаться! Думаешь, она и впрямь здешнему князю дочерью доводится? А вот вам всем и смоквушки вяленые! Чужачка она, хоть и сама из семьи -- знатней некуда. Про царя Шуру слыхал?

      -- Да кто ж не слыхал про царя Шуру?! -- хохотнул мужчина.-- Великий был царь: все местные земли в кулаке держал, да кулаком туда-сюда елозил, для удовольствия... Пока не лег под Грозного. Тут земли и брызнули во все стороны. Грозный далеко, а пастухам местным все едино: дань есть дань, а прочее -- лебеда.

      Он заворочался, устраиваясь поудобнее.

      Женщина губами тронула прядь его жестких волос, и удивительная фраза <<а пастухам местным все едино...>> сама собой выветрилась из ее головы.

      Хоть и странно слышать такое от пастуха.

      Местного.

      -- Вот ты и дважды дурачок... Хозяйка моя -- Шурина доченька, да еще и от старшей жены! Царь-папаша ее к бездетному товарьяману** в приемыши определил, по давнему сговору... И то сказать: зачем Шуре девка?! Сыновей хватало, слава Вишну! Вот и сбагрил на сторону. Потом помер от водянки, а сыновья рохлями оказались, растеряли земли-троны! Приживалы, еще хлеще сестры! Родись у моей хозяйки мальчонка -- мог бы, как в возраст войдет, за дедовской славой погнаться! Раз дядья оплошали...

_________________________________________________________________

      * Варта -- охрана (санскр.) Соответственно <<охранник>> -- вартовой.

      ** Товарьяман -- <<друг благородного человека>>, побратим.

_________________________________________________________________

 

      -- Сынок! -- передразнил мужчина.-- Слава дедовская! В первую голову, на славу пора забыть-забить кривым рубилом -- ищи ветра в поле! А во вторую голову: откуда у нее сынок, у Шуриной дочки, ежели сама она -- девица незамужняя! Ветром надуло?!

      Женщина запальчиво вскинулась. Чужая тайна и без того жгла ей сердце, так и норовя выплеснуться наружу кипящим варом. А тут еще дразнят...

      -- Не знаю, как насчет ветра, а только для сыновей мужья не всегда надобны! Может, и ветром...

      -- Врешь ты все,-- махнул рукой мужчина, разом теряя интерес к разговору.

      Но женщину уже было не остановить.

      -- Я вру?! А кто у хозяйки на прошлой неделе роды принимал? Кто пуповину резал?! Не я?! Думаешь, мы ради твоих мужских статей шестой месяц в пастушьем становище торчим?! Во дворце живот не спрячешь! Понял, кобель?!

      Последнее слово женщина произнесла ласково-ласково, и пальцы ее как бы невзначай вновь поползли к самому кобелиному месту.

      Мужчина не мешал, но и не помогал.

      Лежал, глядел в небо, будто не его ласкали.

      -- Тогда уж точно о дедовской славе речи нет,-- бросил он наконец.-- Ублюдок-безотцовщина -- кому он нужен, хозяйкин байстрюк? Брюхо нагуляла, теперь срам прятать надо! Подкинет, небось, пастушьей женке, а сама поминай как звали...

      -- Такого не подкинешь,-- ластясь, шепнула женщина.-- Ты б его видел, красавчика маленького...

      С этой минуты мужчина слушал очень внимательно.

      Впрочем, он и раньше слушал внимательно.

      Он вообще мало что пропускал мимо ушей, доверенный лазутчик матхурского правителя, ракшаса-полукровки по прозвищу Ирод.

 

                                  3

 

                               СМЕРТЬ

 

      Когда женщина задремала, мужчина еще некоторое время лежал, думая о своем. Он предчувствовал: сегодня, сейчас, этой ночью свершится предначертанное. Кончится срок его поисков и ожидания, еще один младенец умрет тихой смертью, отправясь прямиком в рай для молокососов -- и можно будет вернуться к господину.

      Вернуться с триумфом.

      Иногда мужчина полагал, что из всех кличек Трехмирья именно прозвище его господина имеет самые длинные ноги. С пятками, смазанными салом. С когтями, которые сподручно рвать на бегу. Судите сами: меньше полугода прошло с того веселого дня, когда матхурский правитель разослал в подвластные ему земли отряды карателей. С недвусмысленным приказом -- убивать младенцев. Всех, кого обнаружат. В первую очередь: младенцев странных, удивительных, с признаками божественного или демонского родства.

      Приказ прозвучал; и уже через полтора месяца окрестности Матхуры уверенно прозвали царя Иродом.

      Ирод подумал и рассмеялся: ему понравилось. Перед этим его звали Кансой, то есть Кубком -- за умение в один дых осушать громадный наследственный кубок из черненого серебра.

      Согласитесь: Ирод звучит куда благозвучней!

      По возвращении карателей были разосланы лазутчики в уделы ближайших соседей. Приказ остался прежним, с малой поправкой: убивать тайком. Не оставляя следов. Война нам не нужна, а исчезновение того или иного дитяти всегда можно свалить на недосмотр мамок или проказы упырей-пишачей.

      Лазутчики склонили головы перед владыкой, и вот: на сегодняшний день прозвище Ирод уже взапуски бегало от пашен ядавов до пастбищ бходжей. Следом бегал слух: Ироду было пророчество о его будущей гибели. Дескать, убьет его не то потомок родной сестры владыки, не то дальний родич, не то просто земляк...

      Короче, родится в нынешнем году, вырастет и убьет.

      Ом мани!

      -- Интересно,-- задумчиво спросил Ирод, который тогда еще был просто Кансой, у своих советников,-- зачем богам сообщать мне о причине моей погибели? Ясное дело, чтобы я заранее принял меры, и никак иначе!

      Советники почесали в затылках и хором восславили мудрость владыки.

      Вот тогда-то матхурский правитель и возблагодарил судьбу за предусмотрительность. Не первый год привечал он демонское отребье: битых ракшасов из отрядов покойного Десятиглавца, ускользнувших от перуна Индры асуров, гигантов-данавов, которым было тесно в подводной резервации, просто одиночек-полукровок, каким был и сам Ирод... Эти из кожи вон лезли, выполняя любой приказ и не стесняясь в средствах. Во-первых, по природной склонности, а во-вторых, в случае гибели хозяина, им и впрямь не оставалось места на земле.

      Здесь же, в местной глуши, беглецов никто не искал и искать не собирался.

      ...Мужчина осторожно встал, стараясь не разбудить утомленную любовницу, и вышел из-под навеса. Шаг его был беззвучен, босые ступни, казалось, прилипали к земле; и при каждом движении лопатки мужчины выпирали наружу заметно больше, чем у обычного человека. Подойдя к загону, он перегнулся через плетень и ухватил за шкирку ближайшего ягненка. Вытащил наружу. Прижал к себе и долго баюкал, жадно вдыхая запах влажной шерсти и молока.

      И еще -- страха.

      Звезды по-прежнему не отражались в его глазах; там мерцали свои, собственные звезды, колючие искры, каким не место на земном небосклоне.

      Мужчина улыбнулся. Потом взял ягненка за задние ноги и мощно рванул.

      Поднес две кровоточащие половинки к самому лицу и на миг зажмурился, трепеща ноздрями.

      Первыми он съел печень с сердцем.

      Насыщаться следовало не торопясь. Сегодня он уйдет из опротивевшего становища, а путь до Матхуры тернист. Возможно, одного ягненка даже не хватит.

      Да и баранина надоела.

      Мужчина задумчиво посмотрел под навес, где в соломе спала обнаженная женщина. Сытая, не знавшая нужды и голода самка. Пальцы его несколько раз согнулись и разогнулись, выпуская наружу кривые когти.

      Он размышлял.

      В конце концов, именно эта похотливая дуреха проболталась ему об удивительном байстрюке, которого прижила ее хозяйка невесть от кого. О байстрюке с тельцем медно-красного цвета, сплошь покрытом загадочной татуировкой. О байстрюке с серьгами, что росли прямо из мочек ушей. Да и сама хозяйка... все-таки дочь царя Шуры, дальняя родственница матхурского Ирода...

      Женщина заслуживала определенной признательности.

      Но одного ягненка определенно не хватит, а баранина надоела.

 

      Вдалеке брехали на луну косматые овчарки.

 

                                 * * *

 

      У шатра безмужней матери мужчина остановился. Даже не у самого шатра, а чуть поодаль, ближе к зарослям олеандра. Хозяйка его бывшей любовницы проводила время в пастушьем становище с единственной целью: скрыть позор. Даже если ее приемный отец и знал о проказах любимицы, он благоразумно решил не привлекать к ним всеобщего внимания. Прислуги и свиты выделил -- кот наплакал. Сейчас, например, у входа в шатер дрыхли всего двое вартовых; и больше (мужчина твердо знал это) воинов поблизости не было. А пара разжиревших от безделья валухов -- преграда слабая.

      Посланец матхурского правителя, не таясь, подошел к шатру.

      Громко топая.

      При виде его вартовые заморгали, стряхивая с ресниц остатки дремы.

      -- Ты чего, приятель? -- сипло бросил левый, вислоусый дядька, садясь на корточки.-- Не спится?! Иди овцу вылюби...

      -- Хоть бы тряпкой замотался, бесстыжая твоя морда! -- правый, совсем еще молоденький паренек, во все глаза глядел на могучий лингам мужчины, до сих пор торчавший стенобитным тараном.

      После шалостей любовницы? после сытной трапезы?.. кто знает?

      Скажете, одна из причин -- явная бессмыслица?! Скажите, а мы послушаем, но в другом месте и при других обстоятельствах.

      -- Сейчас замотаюсь,-- легко согласился посланец Ирода.

      И коротко, без замаха, ударил молоденького ногой в горло. Пальцы ноги, сжатые в корявое подобие кулака, с хрустом вошли парнишке под подбородок, и почти сразу страшный кулак дернулся, раскрываясь весенним бутоном.

      С лепестками-когтями.

      Обратно бутон вернулся, унося добычу: кровоточащий кадык.

      -- Хочешь, и тебе курдюк вырву? -- с искренним любопытством поинтересовался мужчина у дядьки, мгновенно присев рядом с ним. Одна когтистая лапа легла на древко копья, вторая же шипастым ошейником вцепилась в глотку вартового, гася крик в зародыше. То, что лапа на копье у людей называлась бы рукой, а лапа на глотке -- ногой... Мужчину это не смущало. Притворство сейчас лишь помешало бы, а в обычном облике он плохо понимал разницу между руками и ногами.

      Эти глупости придумали люди.

      Для оправдания слабости.

      Рядом еле слышно хрипел парнишка, выхаркивая через второй рот остатки жизни; но он не интересовал обоих живых.

      Через секунду он уже не интересовал только Иродова лазутчика.

      Мужчина -- назвать его человеком теперь было бы опрометчиво, но безусловно он оставался мужчиной! -- встал во весь рост.

      Прислушался.

      Тишина.

      Вокруг... и в шатре.

      Небось, когда варту рвало с перепою, шуму было куда больше.

      Улыбка-зевок обнажила жемчужные клыки, и посланец предусмотрительного Ирода взялся за полог шатра. Он замешкался всего на ничтожное мгновение, которое и временем-то назвать стыдно, он отвлекся, жадно принюхиваясь к ароматам женского и детского тел, донесшимся из душной глубины; он уже шел...

      За все надо платить.

      Есть такая мера веса -- называется <<бхара>>. Ноша, которую человек способен нести на голове. Конечно, в последнюю очередь убийца сейчас думал о мерах веса, но на спину ему рухнуло никак не меньше пяти <<бхар>>! Ударило, смяло, отшвырнуло в сторону -- и двухголосое рычание разодрало тишину в клочья.

      Старый пастуший пес-овчар тоже умел ходить беззвучно.

      Два тела сцепились, кубарем покатились по земле, пронзительное мяуканье разнеслось по всему становищу, и от дальних костров послышались вопли пастухов вперемешку с лаем. Пес дрался отчаянно, самозабвенно, отдавая все силы и не сберегая про запас даже самой малой крохи. Но старость брала свое: косматое тело, в котором уже не оставалось ничего человеческого, вывернулось из некогда мертвой хватки. Клыки сомкнулись на собачьем загривке, куснули, отпустили, истово рванув ниже, под ухом; кривые кинжалы наискось полоснули брюхо -- и задыхающийся скулеж был ответом.

      Убийца на четвереньках метнулся к шатру, отшвырнув полог, влетел внутрь и замер в растерянности.

      Пусто.

      Лишь смятое ложе говорит о хозяйке; смятое ложе и пустая колыбель.

      Уши с пушистыми кисточками на концах встали торчком. Ловя звуки: рядом, дальше, в кустах, у костров, в лесу на опушке...

      Где?!

      Матхурский правитель умел выбирать себе слуг.

 

      Когда толпа пастухов во главе с троицей разом протрезвевших воинов ворвалась в шатер -- огромная кошка была далеко.

      Несясь к Конскому Ключу по следу матери-беглянки и вожделенного ребенка.

 

                                   4

 

                                СОЛНЦЕ

 

      Он настиг ее у самой реки.

      Жертву.

      По пути снова вернув себе человечий облик -- так было гораздо интереснее. Друзья всегда считали его существом изысканных привычек; и это истинная правда. Оглянитесь вокруг, беззубые и падающие в обморок при виде оцарапанного пальца! Что вы все знаете о жертвах?! Об их особом, ни с чем не сравнимом запахе, о взгляде, в бездне которого полощется рваный стяг отчаяния, о трепете их восхитительных поджилок, о сладчайшем вкусе их плоти... Морщитесь? Кривите носы?! И завидуете втайне моему знанию: жертву надо вбирать в себя еще живой, чтобы музыка воплей сливалась с пляской судорог, и тогда, тогда...

      Посланец Ирода клокочуще рассмеялся и вытер с губ слюну.

      У самого берега стояла она, и смешон был ее вид. Наспех замотанное сари сползло с узких плеч, обнажив груди-яблоки с дерзкими сосками -- откуда взяться в таких сосудах молоку?! Босые, сбитые о камни ноги нервно подрагивали, топча прибрежный песок; узкие щиколотки без браслетов, стройные голени и бедра угадываются под мятой тканью... девица, не женщина-мать.

      Убийца тихо заурчал.

      Ему было хорошо.

      Ему было очень хорошо; лучше всех.

      -- Внемлите, достойные,-- мяукнул он, делая первый шаг.-- Те шесть членов, то есть груди, бедра и глаза, которые должны быть выдающимися, у этой девушки -- выдающиеся!

      Шаг.

      Еще шаг.

      И песнь свахи из клыкастого рта.

      -- Те же три, то есть пуп, голос и ум, которые должны быть глубокими, у этой девушки -- глубокие!

      Шаг.

      Мягкий, вкрадчивый; масло, не шаг.

      Предрассветный туман набрасывает на веселого убийцу пелену за пеленой. Липнет кисейными покрывалами, вяжет тенетами из промозглой сырости, пытается удержать, остановить, будто ему, туману, проще умереть в неравной схватке, чем безучастно смотреть со стороны.

      Не все способны быть зрителями... прости, туман, зябкое дыхание Конского Ключа!

      Прости...

      -- И наконец: те пять, то есть ладони, внешние уголки глаз, язык, губы и небо, которые должны быть румяными, у этой девушки -- румяные! Она воистину способна родить сына, могущего стать великодержавным царем!

      Где-то вдалеке, со стороны стойбища, брешут собаки и глухо доносятся крики людей.

      Время есть.

      Много времени.

      Больше, чем надо.

      Посланец Ирода делает последний шаг и останавливается. Он пристально смотрит на голенького ребенка в руках у лже-девицы. Это чудо. За такие чудеса хозяин хорошо платит. Зеленый взгляд ощупывает вожделенную цель. Похотливая служанка не соврала. Тело младенца и впрямь медно-красное, словно сплошь покрыто ровным загаром, приметой здешних рыбаков, и по нежной коже бежит, струится темная вязь. Сыпь? Вряд ли. Татуировка? Похоже... Но какой безумец возьмется татуировать новорожденного?! Разводы сплетаются, образуя кольчатую сеть, отчего туловище малыша напоминает черепаший панцирь или рыбью чешую; и посланец мимо воли облизывает губы.

      Он смотрит на серьги. На серьги в ушах двухнедельного младенца. <<Вареные>> сердолики в платиновой оправе. Багрец в тусклой белизне. Ничего особенного. В ювелирных лавках Матхуры таких навалом. Ерунда. Если не считать малого: серьги растут прямо из ушей, заменяя ребенку мочки. Между металлом и плотью нет зазора, нет даже едва заметного перехода... ничего нет.

      Единое целое.

      Убийца снова облизывается, вспоминая вкус болтливой любовницы.

      Вкус правды.

      Лже-девица наконец решилась. Как-никак кровь царя Шуры, а уж Шура был драчун из драчунов! Она наклоняется и опускает дитя в рыбацкую корзину. Забытую на берегу кем-то из толстозадых местных баб, тех дурех, что рожают своим муженькам обычных сопляков. За такими не стоит рыскать, выспрашивая и подглядывая. Пусть живут. Пусть живут все.

      Кроме этого.

      Лже-девица задвигает корзину к себе за спину. Жесткий край сминает пук водорослей, и из сплетения буро-зеленых нитей выползает рачок. Топырит клешни, грозно вертится на месте. Драться собрался, пучеглазик. Рачок-дурачок. И эта драться собралась. Рожают, понимаешь, непонятно кого и непонятно от кого... Дерись. Сколько угодно.

      Так гораздо интереснее.

      Волны Конского Ключа робко лижут корзину. На вкус пробуют. Пытаются опрокинуть. Подлезть под днище. Пора. Надо. Далекий лай становится менее далеким.

      Пора.

 

      В следующий миг противоположный берег раскололся беззвучным взрывом. Пылающий шар солнца вспорол серую слякоть, и еловец шлема Лучистого Сурьи приподнялся над Конским Ключом.

      Убийца замер. Чутье властно подсказывало ему, что до восхода еще не меньше часа, что все происходящее -- бред, чушь, бессмыслица!.. но солнце всходило, слепя зеленые глаза.

      Из-за спины жертвы подымался огненный гигант. Вставал в полный рост, расправлял плечи во весь окоем, и мнилось: руки-лучи успокаивающе тронули хрупкую девушку-мать. Она выпрямила спину, скрюченные пальцы обмякли, и на лице вдруг проступила святая вера ребенка, который, попав в беду, вдруг видит бегущего на помощь отца.

      Зато убийца видел совсем другое: гневно сдвинулись брови на переносице Сурьи, витязь-светило прищурился, глянул исподлобья -- и кровь закипела в посланце Ирода.

      Она кипела и раньше: в схватках с врагами, при совокуплении с самками... но сейчас все было совсем по-другому.

      И так было гораздо интереснее.

 

                                 * * *

 

      ...искореженное тело получеловека лежало на берегу, дымясь, и рачок довольно щипал клешней зеленый глаз.

      А хрупкая девушка в испуге смотрела на реку, машинально заматываясь в сари.

      Плывет по Конскому Ключу корзина. Большая корзина, бабы в таких белье стирать носят. Ивовые прутья бамбуковой щепой перевиты, волокно к волокну, дно цельное, а сверху крышка. Захлопнута плотно, и три дырки, как три Шивиных глаза, просверлены. Зачем? кто знает... Значит, надо. Плыви, корзина, качайся на волнах, пока не прибьет тебя к берегу или не растащит водой во все стороны.

      -- Маленький,-- беззвучно шептали белые губы,-- маленький мой... ушастик...

      Ушастик -- на благородном языке <<Карна>>.

      От чего не легче.

      И последние клочья тумана слезой текли по лику Лучистого Сурьи.

 

                                   5

 

                                 ДВОЕ

 

      Этим же утром в близлежащем городишке со смешным названием Коровяк произошло еще одно удивительное событие. Здесь погибла неуловимая ракшица Путана, одна из фавориток матхурского царя-детоубийцы. Погибла, пытаясь покормить грудью чудного младенца, слух о котором успел погулять в окрестностях, дойдя до ушей Путаны.

      Ребенок высосал ракшицу досуха.

      Жители Коровяка возблагодарили небеса за счастливое избавление, после чего сотворили над дитятей очистительные обряды. Помахали над пушистой головенкой коровьим хвостом, омыли тело бычьей мочой, посыпали порошком из толченых телячьих копыт, и наконец, обмакнув пальцы в помет яловой коровы, начертали дюжину имен Опекуна Мира на дюжине частей тела младенца.

      Надежно оградив благодетеля от порчи.

      Как раз в момент начертания последнего имени Опекуна корзину с другим младенцем прибило к пристани городка Чампы, около квартала, где проживали суты-возничие с семьями.

 

                                 * * *

 

      Они явились в мир вместе, едва не погибнув на самой заре своего бытия.

      Черный и Ушастик.

      Кришна и Карна; только первого еще не звали меж людей Баламутом, а второго -- Секачом.

      Время не приспело.

      Кроме того: так гораздо интереснее.

 

      До Великой Бойни оставалось полвека.

 

 

                               Глава вторая

 

                               ГОНГ СУДЬБЫ

 

                                    1

 

                                   СУТА

 

      Возница деловито проверил упряжь. Скрипнул подтягиваемыми ремнями, с тщанием осмотрел пряжки, заново укрепил древко стяга -- белый штандарт с изображением ястреба плеснул на ветру. Похлопал по лоснящимся спинам буланых жеребцов, и животные зафыркали в нетерпении. Добрые кони: взращены умелыми табунщиками Пятиречья, на бегу легки, у каждого по десять счастливых завитков шерсти, курчавятся попарно на голове, шее, груди и бабках... Так, со сбруей и лошадьми все в порядке. Теперь -- колесница. Хорошо ли смазаны оси, плотно ли забиты чеки, не расселся ли обруч тривены, вложена ли в бортовые гнезда троица метательных булав...

      Все было в порядке. Возница знал это и без осмотра. Но какой же уважающий себя сута не проверит лишний раз свое хозяйство перед столичными (а хоть бы и провинциальными!) ристаниями?! Когда-то, в молодости, подобная придирчивость спасла ему жизнь... Впрочем, сейчас не время для воспоминаний. Капли-мгновения из кувшина самой работящей богини Трехмирья падали все ближе и ближе. Сута отчетливо слышал барабанный рокот этой капели. Ему был хорошо знаком внутренний ритм, что приходил из ниоткуда и превращал душу в гулкий мриданг. Ритм напоминал перестук копыт по булыжнику, он заставлял кровь быстрее бежать по жилам, чаще вздымал волосатую грудь -- а сознание омывал ледяной ручей спокойствия и умиротворения.

      В такие минуты ему мерещилась в небе златая колесница Громовержца, которой правил не синеглазый полубог, а он, пожилой некрасивый сута из маленького городишка Чампы.

      Святотатство?

      Гордыня?!

      Достоинство?.. кто знает. Возможно, тем же достоинством обладал и сам городишко Чампа -- окружающие племена ангов звали его столицей за неимением другого.

      Сута улыбнулся и заново проверил упряжь.

      Он ЗНАЛ, что выиграет и сегодня. Как выиграл первый тур ристаний, как побеждал до того, подставляя шею под призовые гирлянды. Просто на этот раз дело не в его мастерстве; верней, не только в нем. Иное тревожило сейчас опытного возницу, видавшего всякие виды... Он стыдился признаться самому себе: причина беспокойства -- его сегодняшний махаратха*. Нет, ездок не подведет! У них получится: у него, потомственного суты, и его благородного...

      Т-с-с!

      Есть вещи, о которых не стоит болтать заранее.

      О них даже думать заранее не стоит.

 

____________________________________________________________

      * Махаратха -- великоколесничный боец (санскр.).

____________________________________________________________

 

      Удовлетворясь наконец осмотром, возница обернулся к росшей неподалеку раскидистой бакуле. Там, в тени густых ветвей, ждал человек -- высокий, широкий в кости, он был одет в добротное платье кшатрия средней руки.

      Сотник раджи-зрителя?

      Скорей всего.

      Удивительным было другое: лицо махаратхи полностью скрывал глухой шлем. Состязаться по жаре, нацепив на голову подобную бадью из металла, да еще с чудовищно узкими прорезями для глаз... Безумец? Да нет, непохоже...

      Скорее уж безумен кузнец, что ковал такой шлем.

      -- Все готово, господин,-- голос суты слегка дрогнул, когда он произнес это.-- Займите свое место: нам пора выезжать на стартовую межу.

      Воин в глухом шлеме молча вышел из-под дерева и странной, замедленной походкой направился к колеснице. Уже у самой повозки сута подал ему руку -- и махаратха заученным движением легко вскочил в <<гнездо>>.

      Нащупал рукояти метательных булав, огладил их ладонями, будто гончаков перед охотой, и застыл безмолвным изваянием.

      -- Вы готовы, мой господин? -- с искренним почтением осведомился сута, располагаясь на облучке.

      -- Да,-- донеслось из-под шлема.

      Это было первое слово, произнесенное воином.

 

      Колесницы соперников уже разворачивались у межи, занимая исходные позиции.

 

                                    2

 

                                  МАЛЫШ

 

      -- Эй, малец, а ты что здесь делаешь?!

      Ты быстро обернулся, готовый бежать, но оплошал: цепкая лапа стражника ухватила тебя за плечо. Действовать ногами было поздно -- теперь надежда оставалась только на язык.

      -- Да я просто посмотреть хотел!..-- заныл ты дрожащим голоском.-- Отсюдова видно лучше! Дяденька, можно, я тут постою?

      На мгновение стражник заколебался и даже слегка ослабил хватку. Но почти сразу взгляд его упал на плотно сжатый кулак мальчишки.

      -- Скрываешь? От властей скрываешь?! Показывай, бунтовщик!

      Кулак веселому стражнику пришлось разжимать силой.

      -- Э-э, да это ж у тебя гирьки для пращи! И куда ты их швырять замышлял? В колесничих? Или мишени поразбивать? Ишь, чего удумал, шакалье отродье! Чеши отсюда, пока я добрый, не то уши оборву!

      От прощального пинка ты увернулся и припустил со всех ног прочь. Стражник и впрямь попался добрый: всего лишь отобрал гирьки и прогнал. Другой бы так отдубасил, что ни встать, ни лечь потом...

      Но что же теперь делать?

      Издалека ты наблюдал, как стражник степенно берет тяжелое полированное било, плавно замахивается...

      Гулкий рев гонга раскатился над ристалищем. В ответ визгом и свистом взорвались возницы, обласкав коней стрекалами, упряжки слетели с межи и брызнули по беговым дорожкам. Грохот колес, щелканье бичей, крики заполнивших трибуны зрителей... азарт переполнял хастинапурцев и гостей столицы.

      Ты зло утер слезы и прикусил губу.

      Твой отец никогда не пользовался стрекалом, и совсем редко -- бичом. В случае крайней необходимости он нахлестывал коней вожжами, пуская длинные ремни волной, которая чувствительно обжигала конские спины и именно подгоняла, а не бесила, сбивая с ритма, как это зачастую делает удар бича.

      С минуту ты завороженно провожал колесницы взглядом: яростная борьба за лидерство, воцарившаяся на ристалище, потрясала маленькое сердце. Ведь право поразить мишени получат всего три махаратхи из дюжины соперников -- те, чьи упряжки подойдут к стрелковому рубежу первыми. Кувшинов-мишеней -- тоже три. Поначалу все решают кони и суты; лишь под финал троица великоколесничных бойцов получит возможность проявить свою меткость и сноровку.

      Одиннадцатилетний зритель очень надеялся, что счастливцев окажется не трое, а только один. Впрочем, сейчас все грозило пойти прахом из-за ретивого стражника. Хорошо еще, что ты успел заранее передвинуть кувшины так, как следовало: средний -- точно над гонгом, и два крайних -- каждый ровно на расстоянии локтя от среднего.

      Все шло прекрасно, пока...

      Ты очнулся. Бесплодные сожаления -- удел девчонок и юродивых. Надо что-то предпринять, и предпринять немедленно: упряжки успели пройти половину дистанции. Буланая четверка отца сейчас шла ноздря в ноздрю с ослепительно-белыми панчальскими иноходцами. Их пытались -- и все никак не могли настичь широкогрудые чубарые рысаки; остальные глотали пыль, и их можно было списывать со счетов.

      Из прокушенной губы потекла кровь. Ты с трудом оторвался от мчащихся упряжек -- и в первый момент не поверил своим глазам! Стражник возле гонга отсутствовал! Пригибаясь и мечтая превратиться в муравья, ты опрометью бросился назад.

      Удача любит смелых; иначе чем объяснить ее брак с Крушителем Твердынь?!

      Никто не остановил тебя по дороге, не окликнул, не помешал. И вот ты уже стоишь в оговоренных десяти шагах от гонга, переводя дух после стремительного бега, стоишь и лихорадочно рыщешь взглядом по сторонам.

      Гирек не было. Видимо, запасливый стражник решил забрать их себе, справедливо рассудив: <<В хозяйстве пригодятся!>> В конце концов, бхут с ними, с гирьками! -- сойдет и обычный камень. Ты не промахнешься! Вот только нет вокруг ни единого камня. Где вы, галька и булыжники, ссохшийся комок земли, обломок палки на худой конец?! -- ровная зелень травы, и больше ничего.

      Ничего!

      А кидаться травой только святые брахманы горазды.

      Впору было заплакать от бессилия -- но ты сдержался. Ты большой. Ты умеешь вести себя достойно. Слезами делу не поможешь. Колесницы дружно выходили на финишную прямую, грохот копыт нарастал, накатывался пыльной волной; трибуны неистовствовали.

      Мимоходом ты скосился на ристалище, увидел, как вырывается вперед колесница отца... До того момента, когда буланые обладатели счастливых примет достигнут стрелкового рубежа, оставались считанные мгновения.

      Ты в отчаянии повернулся к гонгу -- и вдруг увидел оставленное (или забытое?) стражником било.

      Решение пришло сразу.

      В три прыжка ты оказался рядом с гонгом. Подхватил с земли увесистую деревянную колотушку (пальцы с трудом обхватили толстую рукоять) -- и, пытаясь замахнуться, обернулся через плечо.

      Колесница отца выходила на рубеж.

      Белоснежные панчалы отставали на полтора корпуса.

      Уже не оглядываясь, ты с усилием потащил колотушку ближе к сияющему на солнце кругу меди. Только сейчас ты вдруг осознал, что стоишь не сбоку, как предполагалось по сговору, а ПЕРЕД мишенью! Гонг висел слишком высоко, силенок не хватало взмахнуть тяжким билом как следует, и пришлось ногой пододвинуть ошкуренный чурбачок -- посланный тебе каким-то милосердным божеством. Небось, Тваштар-Плотник пожалел бедолагу, оттаял сердцем! Кудрявая макушка приходилась теперь рядом с центральным кувшином, а верхний край гонга блестел у тощих ключиц. Вот сейчас полированный металл отзовется, из руки царственного махаратхи вырвется смертоносная булава -- и ты упадешь на мягкий зеленый ковер, ударишься оземь размозженной головой и не почувствуешь боли...

      Ну и что?!

      Удача... удача любит... смелых... а-а-а!

 

      Чурбачок накренился, рукоять била отчаянно ткнулась в гонг -- последним усилием, падая, мальчишка толкнул колотушку от живота -- и медный гул поплыл над ристалищем.

      В ответ пролился бесконечный дождь черепков от разнесенного вдребезги кувшина.

      Пара глиняных собратьев прожила немногим дольше.

 

                                    3

 

                                 СЛЕПЕЦ

 

      Слепой от рождения, он никогда не знал, что значит -- <<видеть>>. Но с детства помнил о своей ущербности, ощущал ее, смирился, как с неизбежностью. И все же внешняя тьма не сумела растворить в себе внутреннего стержня, той сути мужчин Лунной династи, что служила основой для легенд, блеклых перед правдой. Он был кшатрий по рождению. Царь, воин. Слепой царь? Собственно, почему бы и нет? Но слепой воин?!

      Чушь!

      Вот с этим он смириться не мог.

      И однажды, решившись, пригласил в свои покои наставника Крипу -- знаменитый Брахман-из-Ларца по имени Дрона тогда еще не явился в Хастинапур.

      Разговор проходил с глазу на глаз. Короткий разговор. Очень короткий. Мужской. Вопрос и ответ.

      Крипа дал согласие обучать Слепца воинскому искусству.

      Нет, он не строил иллюзий на собственный счет. Ему не стать героем, грозой врагов. Никогда он не возглавит военный поход, не устремится на врага, посылая впереди себя оперенную смерть; не станет с высокого холма отдавать приказы, мановением руки перестраивая боевые порядки...

      Но УМЕТЬ он должен.

      Они занимались поздними вечерами, а затем -- ночью. Втайне от досужих глаз. Слепец незряч; значит, и остальным здесь видеть нечего. Никому, кроме них двоих; да еще верной супруги, которая лишь после зачатия детей поддалась на уговоры мужа и сняла с глаз повязку, знак своего добровольного ослепления.

      Мастерство давалось кровью и потом. Он так толком и не выучился стрелять из лука или орудовать длинной пикой -- зато бой на ближней дистанции стал поздней и безраздельной страстью Слепца. Секира, палица, парные кинжалы -- здесь многое решала колоссальная сила слепого, а также умение чувствовать и предчувствовать, как не дано зрячему. Носорогом прорываясь вплотную и сбивая наставника наземь, прежде чем тот нанесет удар, он все чаще удостаивался похвалы молчаливого Крипы.

      Слепец знал: доброе слово Крипы дорогого стоит.

      Он только не знал, что всегда краснеет, выслушивая похвалу.

      Иногда он думал, что борьбе и паличному бою сумеет когда-нибудь обучить сыновей или внуков.

      В такие минуты он улыбался.

      Потихоньку начали осваивать колесницу. Стать полноценным махаратхой Слепец и не мечтал, но намеревался сделать все, что сможет. Мало сохранять равновесие в <<гнезде>>, не цепляясь за бортик при самых лихих разворотах -- учитель, выполняя роль суты, был безжалостен. Он выучился с убийственной меткостью посылать на звук метательную булаву -- и не всякий зрячий сумел бы проделать это на всем скаку, из подпрыгивающей на ухабах колесницы.

      Крипа хвалил его, Слепец тихо гордился, жена искренне радовалась успехам мужа -- но в последнее время Слепцу втемяшилась в голову новая, совершенно безумная блажь.

      Хотя бы раз продемонстрировать свое искусство на людях! Доказать всем, что он, бельмастый калека -- мужчина, царь по праву и сути, а не только по милости и соизволению Грозного...

      Один раз.

      Всего один.

 

      Разговоры о больших колесничных ристаниях начались в Городе Слона еще за полгода -- и Слепец решился. Он знал, что его учителя (новый наставник Дрона был к тому времени посвящен в тайну) наверняка станут возражать. Потому решил держать все в секрете, раскрыв свой замысел лишь супруге и двоим преданным слугам.

      Именно эти слуги и доставили во дворец найденного ими суту. Не местного -- последнее было обязательным условием. Как царь, он вполне мог просто приказать оробевшему вознице; но он не приказал.

      Он попросил.

      И возница оценил жест царя.

      Пожилой возница из дальнего городка Чампы в землях ангов, молчаливый человек, спокойно носивший имя Адиратха.

      На благородном языке -- Первый Колесничий.

      Они занимались по ночам (Слепцу было все равно, а сута вскоре привык) на том самом ристалище, где должны были пройти состязания. Раз за разом колесница стремительно выходила на рубеж поражения цели, звучал гонг, в который с десяти шагов бросал гирьку малолетний сын возничего -- и раз за разом булава Слепца разносила вдребезги кувшин-мишень.

      Изредка он промахивался; и тогда заставлял суту повторять все вновь и вновь, пока промахи не прекратились.

      Тогда он попробовал поразить два кувшина подряд.

      Затем -- три.

      А дальше настал день ристаний.

      Его сута, оправдав собственное имя, выиграл первый тур; и Слепец в очередной раз порадовался удачному выбору слуг.

      Теперь его очередь.

 

                                 * * *

 

      ...все было как всегда -- и одновременно по-другому. Рядом грохотали колесницы соперников (Слепец слышал, как они отстают одна за другой), неистово визжали суты, взрывались криками трибуны. В какой-то момент Слепец испугался, что не услышит гонга, что все -- зря, что...

      Отчаянным усилием он взял себя в руки.

      Второй круг.

      Третий.

      Все. Теперь -- выход на дистанцию броска.

      Слепец опустил ладони на рукояти метательных булав -- и почти сразу ощутил беспокойство. Его ноздри чутко затрепетали, ловя резкий запах конского и человеческого пота; о боги! -- от его суты исходил запах страха! Возница видел что-то, чего не мог видеть Слепец; видел, боялся, боялся до одури, и все-таки продолжал гнать упряжку вперед, не сбавляя темпа!

      Что случилось?

      Но времени на раздумья уже не оставалось. Слева впереди раздался неожиданно смазанный удар гонга -- а дальше руки Слепца действовали сами.

      Он услышал, как разлетелся на куски первый кувшин, второй... третий!

      И звук осыпающихся черепков заглушил радостный, звериный вопль его возницы, в котором слышалось невыразимое облегчение.

      Слепец не сознавал, что сам он тоже кричит, что восторг души рвется наружу громовым кличем:

      -- Победа-а-а!!!

      Постепенно замедляя бег, их колесница подъехала к царской ложе и остановилась. Под неистовые овации трибун Слепец медленно стащил с головы глухой шлем.

      И почувствовал на себе восхищенный взгляд Деда.

      Гангеи Грозного.

 

                                    4

 

                                   ПИР

 

      -- Во здравье победителя, Стойкого Государя из рода Куру, да продлятся его годы вечно, и да не изменит ему вовеки твердость руки!

      Восседавший во главе стола победитель ощутил, как чаша в его руке (уже не столь твердой) вновь наполняется. И тяжело вздохнул. Здравиц произносилось множество, а пить он не любил и не умел.

      Увы, пиршество было в самом разгаре, и конца-края ему не предвиделось.

      Что ж, придется терпеть. Таково бремя славы. Хотел оправдать имя Стойкого Государя -- изволь быть стойким!

      Слепец в очередной раз вспомнил потрясенное молчание трибун, когда зрители увидели его лицо, лицо слепого -- победителя зрячих. И потом: искренние поздравления довольного донельзя Грозного, незлое ворчание наставника Крипы, тоже гордого своим учеником; безмолвное обожание, исходящее от прижавшейся к нему супруги...

      Она и сейчас рядом, по левую руку; волна тепла и нежности, нечаянный подарок судьбы.

      А по правую руку сидел его сута, тот человек, которому он был обязан нынешней победой.

      Вообще-то ни женщинам, ни возницам не полагалось присутствовать на пиршествах царей и знати, но кто осмелился бы перечить сегодняшней воле Слепца?!

      -- А я в ответ поднимаю эту чашу за моего возницу, чьи руки держали поводья нашего общего триумфа! Отныне он будет всегда вести вперед колесницу Стойкого Государя! Да благословят тебя боги, тебя и твое непревзойденное искусство, о Первый Колесничий! -- громко провозгласил Слепец, поворачивая бельмастое лицо к герою здравицы.

      Застолье одобрительно зашумело, почтив смущенного возницу очередным возлиянием. Все были уже изрядно навеселе и мало вникали в смысл произносимых здравиц. Предлагают еще за что-то выпить? Отлично! Наливай!

      Тем временем Слепец наклонился к сидевшему рядом суте и шепотом поинтересовался:

      -- Я почувствовал твой испуг перед самым финишем. Что там случилось?

      -- Я испугался за своего сына, господин. Помнишь, обычно он бросал в гонг гирьки с десяти шагов?

      -- Помню,-- кивнул Слепец.-- Я иногда слышал, где он стоит.

      Такое можно услыхать только от незрячего: <<слышал, где стоит>>.

      Но сута привык.

      -- А сегодня в самый последний момент стражник поймал его возле мишеней, отобрал гирьки и прогнал взашей.

      Раскаленная игла пронзила сердце: победы могло и не быть! Из-за бдительного стража, из-за самой мелкой из мелочей...

      -- Как же ему удалось подать сигнал?

      -- Он вернулся и в нужное время ударил в гонг колотушкой. Миг промедления -- булава господина убила бы его! По счастью, он успел упасть...

      Мгновение Слепец потрясенно молчал.

      -- Я не знал этого,-- наконец проговорил он.-- Блажен отец сына-героя! Ведь мальчик рисковал жизнью, и не мог не понимать этого! Кстати, где он сейчас?

      -- В помещении для слуг, мой господин.

      Слепец молча снял с левого запястья витой браслет -- золотую змею с крупным изумрудом в пасти -- и протянул драгоценность изумленному вознице.

      -- Отдай сыну. Скажи, что я от всей души благодарю его за храбрость. И еще... скажи, что больше всего на свете я хотел бы сейчас увидеть его. Но в этом мне отказано.

      -- Благодарю тебя, мой господин! Разреши мне отлучиться: я хочу порадовать сына немедленно!

      -- Иди,-- с улыбкой кивнул Слепец.

      Ему было приятно, что он сумел доставить радость двум верным людям. Незрячий наследник Лунной династии обладал редким, особенно среди царей, даром: он умел радоваться счастью ближних.

      Может быть, потому, что не так уж часто бывал счастлив сам.

 

                                    5

 

                                  ДРАКА

 

      -- Ты что здесь делаешь?!

      Очень знакомый вопрос. И очень знакомый тон. Надменный, хозяйский. Только голос совсем другой.

      Детский.

      Поэтому мальчишка обернулся лениво, можно даже сказать, с достоинством. И смерил взглядом того, кто задал ему вопрос, отнюдь не торопясь с ответом.

      Измерения оказались не в пользу вопрошавшего: он был на голову ниже и года на два-три младше. Роскошь одежд, крашеных мореной в пурпур, барственный вид и четверка братьев за спиной (сходство было неуловимым, но явным) дела не меняли.

      <<Шел бы ты, барчук...>> -- ясно читалось в карих глазах сына Первого Колесничего, чьи кулаки успели снискать ему изрядную славу меж юных драчунов Чампы.

      -- Отвечай, когда тебя спрашивают, голодранец! -- пискляво крикнул самый маленький из пятерки задир, выпячивая цыплячью грудь и стараясь казаться выше ростом.

      Получалось слабо.

      -- Он даже не голодранец,-- с ехидством улыбнулся барчук-вожак.-- Он просто голый. Фазан ощипанный.

      И вся компания буквально покатилась со смеху.

      -- Не голый, а неодетый,-- хмуро бросил мальчишка, удивляясь тупости столичных жителей.

      Ведь каждому дураку понятно: голый человек -- это когда на нем вообще нет одежды. Никакой. Голым нельзя садиться за еду, голым нельзя выходить на улицу, а уж о вознесении молитв и говорить нечего. Зато если обернуть вокруг талии веревочку и пропустить между ног тряпочку, заткнув ее концы спереди и сзади за импровизированный поясок -- человек уже считается неодетым. И вполне может вести беседу или вкушать пищу. Срамные места прикрыты? -- значит, все в порядке. Ничего позорного или смешного в этом нет: жарко ведь! Попробуй, побегай за козами в одежке по нашей-то духоте! Ну, если, конечно, ты бегаешь за козами, а за тобой бегают слуги с опахалами -- тогда другое дело...

      Впрочем, слуг с опахалами поблизости не наблюдалось. Юные барчуки явно исхитрились улизнуть из-под надоедливой опеки и отправились на поиски приключений.

      Одно приключение, в лице голого-неодетого сына суты, они уже нашли.

      В ответ на его заявление братья развеселились еще больше, наперебой вопя о <<голых дикарях, которые вместо одежды носят татуировку>>. Наконец старшему надоело веселиться просто так. И поскольку незнакомый мальчишка плевать хотел на изысканные шуточки, он решил испытать другой подход.

      -- Ты до сих пор не ответил на мой вопрос, дерзкий! -- строго заявил барчук, глядя на <<дерзкого>> снизу вверх.-- Отвечай, кто ты такой, и что здесь делаешь?

      Сын возницы вспомнил, что без разрешения покинул павильон для слуг, отправясь бродить по парку; и решил на всякий случай ответить.

      Еще стражу кликнут, козлы приставучие...

      -- Я -- Карна, сын Первого Колесничего, победителя сегодняшних ристаний! -- гордо выпалил он.-- Жду отца, которого пригласили на царский пир.

      Ответ прозвучал, и теперь пора было вернуть утраченные позиции. Мальчишеский кодекс отношений -- это вам, уважаемые, не какой-нибудь <<Трактат о приобретении союзников и укрощении врагов>>! Тут головой думать надо...

      -- А ты сам кто такой? -- поинтересовался Карна в свою очередь.-- Небось, сынок дворцового хлебодара? Беги лучше домой, а то маменька заругается! Отполирует задницу, будешь тогда знать!

      От такой вопиющей дерзости барчук едва не задохнулся.

      -- Я... я... Да как ты смеешь! Чтоб какой-то поганый сутин сын, нет -- сукин...

      Договорить оскорбленный в лучших чувствах барчук не успел. Молча отодвинув брата в сторону, перед Карной возник мордастый пацан, до того ржавший громче всех.

      -- Он сердится! -- возвестил мордастый, гулко ударяя себя в грудь.

      Пока Карна размышлял, что бы это значило, мордастый размахнулся сплеча и влепил сыну возницы увесистую оплеуху.

      Обид Карна сносить не привык. Одиннадцать лет -- возраст поступков, а не тайных кукишей за пазухой. Поэтому в следующее мгновение мордастый уже катился по земле от ответной затрещины. Досталось и барчуку -- за <<сутиного-сукиного сына>>; в общем, не прошло и минуты, как дрались все. Естественно, впятером против одного. И хотя Карна был старше и сильнее любого из братьев, численное превосходство вскоре стало сказываться.

      Маленькие кшатрии били всерьез, ловко и умело. Карне пригодился весь опыт потасовок, каких в его жизни было преизрядно; он отмахивался, вертясь взбесившимся волчком, раздавал тумаки направо и налево, и вдруг ему показалось, что голова от очередного удара пошла кругом. Тонкий комариный звон поплыл в ушах, смазывая все окружающие звуки, призрачным маревом окутывая мальчишку... бесплотное сверло вонзилось в затылочную ямку и пошло дальше, вгрызаясь в самую сердцевину души.

      Карна болезненно сморщился и ощутил, как неистово зудит татуировка, которая с рождения покрывала его медно-красное тело. Мальчишке частенько доставалось на орехи от сверстников, желавших превратить татуированного приятеля в живую потеху; вторым поводом для насмешек были серьги, намертво вросшие в его уши. Правда, вспыльчивость Ушастика-Карны, сразу кидавшегося в бой, успела поостудить горячие головы чампийских удальцов; и повод для насмешек мало-помалу превратился в символ доблести.

      Зуд сменился ледяным ожогом, яростно запульсировали серьги в ушах, и кожа внезапно отвердела, застывая живым панцирем. Почти сразу барчук отскочил с изумленным воплем, вдрызг рассадив костяшки пальцев о живот Карны.

      Пространство вокруг сына возницы наполнилось сиянием, и сияние это текло воздушными прядями, водными струями, подсвеченными восходящим светилом. Движения врагов замедлились, их пинки все реже достигали цели -- в то время как сам Карна чувствовал себя разъяренной коброй. Торжественный переливчатый звон навевал покой и уверенность, окружавший свет давал силу, чудесные латы могли отразить любой удар, не стесняя при этом движений -- и противники в страхе жмурились, словно пытались глядеть на раскаленный диск полуденного солнца.

      Что из всего этого было на самом деле? Что -- только чудилось?

      Трудно сказать.

      Зачарованный собственными, непонятно откуда взявшимися возможностями, Карна вообще перестал отвечать на удары наглых братьев, позволяя им бить себя и наслаждаясь ответными стонами -- но в этот миг сквозь торжественный перезвон молнией прорвался крик:

      -- Пятеро на одного? Нечестно! Бешеный, помогай, эти бледные поганки впятером одного бьют! Сейчас мы их...

      -- Эй, парень, держись! Держись, говорю, мы уже идем!..

      Прорванная чужими голосами дыра быстро расширялась. Чудесный звон рассыпался замком из песка, уходил в глубины сознания -- и медленно меркли сияющие латы на теле сына возницы.

      Становясь обычной татуировкой.

      -- А, Волчебрюх! Пол-лучи!

      -- Бей уродов!

      Сияющее марево гасло, мир становился прежним; Карна получил болезненный тычок под ребра, махнул кулаком в ответ, расквашивая чей-то нос...

      Обыкновенная мальчишеская драка. И никаких чудес.

      Просто двое других мальчишек весьма удачно пришли к нему на помощь.

      -- Пр-р-рекр-ратить!!!

      Все замерли, словно на мгновение окаменев. Только мордастый Волчебрюх не сумел замереть, ибо как раз летел мордой в пыль от подножки, которую сделал ему сын возницы.

      Все семеро, затаив дыхание, проследили за падением крепыша.

      Плюх!

      -- Здорово ты его! -- обернулся к Карне первый из добровольных помощников, ужасно похожий телосложением на поверженного Волчебрюха.-- Мне так в жизни не суметь! Покажешь потом?

      -- Итак, кто зачинщик драки?! -- тон возвышавшегося над ними мужчины лет тридцати, одетого дорого и изысканно, не предвещал ничего хорошего.

      -- Это все он, дядя Видура, все этот сутин сын! -- заспешил барчук, опасливо трогая ссадину на щеке.

      -- Что? -- грозно свел брови на переносице дядя Видура.-- Сын суты посмел оскорбить царевичей рукоприкладством?!

      -- Вранье! Они сами первые начали! -- мигом вспух пришедший на выручку поборник справедливости.-- Правда, Бешеный?

      -- Правда! Они первые! Они всегда первые...

      -- Врете вы все! И ты, Боец, и твой брат Бешеный! Это он первый... он! Дикарь татуированный! Казнить его надо!

      -- Это тебя казнить надо!

      -- Да я тебя!..

      -- Ты -- меня?! Да это я тебя...

      -- Он сердится! Он очень сердится!..

      -- МОЛЧАТЬ!!! ВСЕМ!!! -- повелительный рык дяди Видуры вынудил заткнуться разбушевавшуюся молодежь.-- А тебе что здесь надо, несчастный?

      -- Прошу прощения, мой господин! -- пожилой возница спешно припал к ногам Видуры.-- Но я -- отец этого мальчика. Позволено ли мне будет узнать, что он натворил? Если он виноват, я сам накажу его!

      -- Да будет тебе известно,-- злорадно объявил дядя Видура,-- что твой дерзкий сын поднял руку на детей раджи Панду! И теперь его, весьма вероятно, ожидает мучительная казнь!

      -- А я не позволю его казнить! -- вдруг решительно заявил вступившийся за Карну Боец.-- Шиш вам всем, ясно?!

      -- Не позволим! -- немедленно поддержал его Бешеный.

      Было видно: прикажи Боец Бешеному кинуться в пропасть, и тот выполнит приказ брата без промедления.

      А пожилой возница смотрел на защитников своего сына и втайне удивлялся их сходству со слепым махаратхой, героем сегодняшнего дня.

      -- Мы -- старшие наследники Лунной династии! И не тебе, Видуре-Законнику, сыну шудры, Подрывающему Чистоту*, решать, кого здесь казнить, а кого миловать! -- надменно взглянул восьмилетний Боец на дядю Видуру; и тот дернулся, как от пощечины.

      Но смолчал.

      Умен был, умен и осторожен. Сыновья раджи-Слепца бьют сыновей раджи-Альбиноса из-за худородного? -- значит, так тому и быть. Обождем, пока племянники вволю натешатся...

      Дядя Видура не хотел ссориться со слепым братом. Особенно после того, как в час рождения вот этого гордого Бойца, сопровождавшийся дурными знамениями, совершил ошибку.

      Опрометчиво посоветовав бельмастому отцу избавиться от ребенка.

      С тех пор между братьями словно мышь пробежала.

 

__________________________________________________________

      * Подрывающий Чистоту -- дословный перевод названия смешанной касты <<Кшаттри>>, когда отец принадлежит к варне кшатриев, а мать -- шудра. Видура-Законник, сводный брат Слепца с Альбиносом и внук Грозного, принадлежал именно к такой касте, и его прозвище было -- Кшаттри.

___________________________________________________________

 

      -- Не бойся, ничего они тебе не сделают,-- обернулся Боец к сыну суты.

      -- А я и не боюсь! -- Карна подбоченился, хотя ему и было страшновато.

      -- Вот! Вот такой друг мне нужен! -- радостно воскликнул Боец.-- Будешь моим другом?

      -- Буду! -- не раздумывая ответил Карна, которому сразу пришелся по душе этот парень.

      -- Здорово ты Волчебрюху наподдал! Слушай, Бешеный, давай попросим Наставника Дрону, чтобы он и его учил вместе с нами!

      -- Наставник не будет учить этого дикаря! -- выкрикнул один из пятерых зачинщиков, беловолосый и гибкий малыш, но Боец с Бешеным не обратили на крикуна никакого внимания.

      -- Что, папа, пир уже закончился? Нам пора уезжать? -- спросил тем временем Карна у белого, как известь, отца.

      -- Нет. Просто раджа-победитель велел мне передать тебе этот браслет и свою благодарность впридачу. Он оставляет меня здесь, в Хастинапуре, и делает своим главным конюшим. Завтра поедем за мамой...

      -- Ух ты! -- восхитился Карна, не зная, чему больше радоваться: подаренному браслету, или тому, что его отец теперь -- главный конюший раджи.

      -- Раджа-победитель -- мой папа,-- важно заявил Боец.-- Я ему скажу, и он велит Наставнику Дроне, чтоб тебя учили вместе со мной.

      Карна не знал, кто такой Наставник Дрона, но по тону почувствовал: Боец явно хочет сделать для нового друга что-то хорошее.

      -- Спасибо, царевич,-- обернулся Карна к маленькому защитнику и склонился перед ним.

      -- Поднимись. И зови меня другом,-- ответил тот.

      Потом подумал и гордо добавил:

      -- Или Бойцом.

 

                                 * * *

 

      Никто не видел, как за этой сценой украдкой наблюдала молодая женщина в темной накидке, притаившись в тени ближнего павильона. Сердце ее отчаянно колотилось, взор застилали слезы -- но несмотря на это, царица Кунти со смешным прозвищем Ладошка, дочь знаменитого царя Шуры и мать троих из пятерки драчливых братьев, видела все ясней ясного.

      И не могла не узнать мальчика со странными серьгами вместо мочек ушей и татуированным телом.

      Ребенка, казалось бы, безвозвратно утерянного ею одиннадцать лет назад.

 

      В это время родного племянника царицы Кунти, плута и весельчака, уже прозвали в народе Черным Баламутом.

 

_______________________________________________________________________